Лариса Храпова - Терек - река бурная

Заур, который вместе с другими тремя депутатами побывал на съезде, рассказывал, как плакался с трибуны их высокоблагородие на обмельчание человечества, на коварство и абречество керменистов, забывших всякий стыд и совесть и всякое представление о правилах военной этики.

— Как ребенок носом шмыг-шмыг делал, — смеясь заливистым бубенцом, говорил молодой хозяин. — Пьяный был. Его знаменитый Гаппо в одной руке его вел, в другой руке — чашку-боченка вел… Он пил из боченка и плакал, а Гаппо платочком под нос ему тер… Чудо был! Мы с нашими христиановокими парнями помирали от смеху… Вот так лежали, совсем помирали!.. — под дружный хохот казаков Заур хватался за живот, валился спиной на стену, закатывал глаза. Насмеявшись, он неожиданно выпрямился и уже серьезно, с некоторым удивлением в голосе сказал:

— А они, остальной съезд, не смеялся… Напротив, даже керменистами возмущался, нас абреками и изменниками называл… Мы будто свой народ, осетинский, изменил, русским большевикам продался. Господин Хабаев призывал нас разнести, чтобы ни детей наших, ни места от селенья не стало… Все ему в ладоши хлопали. И все говорили про себя, про осетин, как будто они главный на свете народ, и все у них самое лучшее… Чудо было слышать! Черное дело делал этот съезд.

— Георгий наш правду сказал: нам не надо быть там, — хмуро произнес младший хозяйский сын, угреватый и, в противоположность старшему, молчаливый и неулыбчивый парень.

— Но они же вернулись, как только увидали, что там, среди махровых националистов и кадетов, им делать нечего, — вступился за Заура Василий.

Парень, вдохновленный поддержкой и вниманием, продолжал комически воспроизводить подробности ардонского национального сборища, сколачивавшего в августовские дни под белым флагом единый осетинский фронт.

— И он бы стал без мал-мал единый, если б весь бедный осетинский народ послушал господин Гаппо Баев, Хабаев, Кибиров, Гуцунаев, — продолжал молодой хозяин, пьянея не столько от араки, сколько от откровенного внимания приятных гостей. — Без мал-мал единый, если б бедный осетин не понимал теперь большевиков и не видел, куда правда…

Казаки одобрительно кивали. Василий, в душе очень довольный говорливым хозяином, все поглядывал на Евтея: как он? А тот прятал понимающую усмешку, делал вид, что не замечает этих взглядов и не интересуется разговором. Терпеливо разжевывая крепкую, как сапожная стелька, баранину, он всеми силами старался сосредоточиться на своих мыслях: "Небогато у них в кутанах породных овечек, сколько кормов зазря каждый год переводят… Кончится война, подсобить им надо подчистить отары…"

…На другой день, хотя и было воскресенье, казаки, окруженные толпой любопытных, снова стригли баранов у старой вдовы, звавшейся искаженным русским словом Душинка. Близко, сразу же за скотным двором, соблазнительно журчал прохладный Астаудон, и казаки, намаявшись к обеду, уже предвкушали удовольствие от купания. Но промчавшийся по пыльной улице мальчишка-глашатай во всю глотку прокричал, что прискакал посланец с приказом от полковника Елоева, бывшего министра бывшего Горского правительства, которому недавний Ардонский съезд поручил провести в жизнь свое решение о мобилизации осетин в белую армию.

Казаки всполошились, на ходу натягивали чекмени, обвешивались оружием. Всех зевак со двора как ветром сдуло.

За церковной оградой, под старыми липами, видевшими не одну сотню сельских сходов и не один десяток керменистских собраний, уже колыхалась толпа христиановцев.

Услыхав из-за ограды хохот, казаки не сразу разобрались, что тут происходит. На паперти молодцеватый офицер в чине полковника читал какую-то бумагу. Одет он был щегольски и со вкусом — в серую черкеску с голубым башлыком, обшитым золотым басоном, в серую мерлушковую папаху с голубым верхом и мягкие кавказские сапожки со шнурками под самым коленом. Тут же, ступенькой ниже стоял полковничий ординарец, вдвое старше его, и держал на поводу двух серых кобыл. Отставив ногу и подбоченясь, полковник выглядел весьма внушительно. И тем непонятней казался смех, которым толпа сопровождала каждую его фразу, произносимую грозным начальственным тоном. Смех был то искренний, то нарочитый, но одинаково громкий и злой. Смеялись все: от молодых бойцов, шедших в окопы, до стариков, опирающихся на свои суковатые палки; смеялись с целью зашикать, освистать. Десяток парней, окруживших паперть, копируя полковника, стояли также подбоченясь, вздернув вверх подбородки. В бедных своих черкесках грубого домотканного сукна, в стоптанных сыромятных чувяках, из которых торчали былинки травы, и в важных картинных позах они были сама дерзость, самый вызов тому старому миру, который представлял здесь этот щеголь, осмелившийся приказывать им что-то. Парни дружно хохотали, но выражение их лиц при этом оставалось холодным и злым. Толпа охотно поддерживала озорников.

Василий всмотрелся в толпу и, оставив своих у ограды, начал пробираться к дереву, под которым заметил знакомую студенческую рубаху Цаголова и выгоревшую "заграничную" шляпу Гостиева. К его удивлению, оба осетинских вожака тоже покатывались со смеху.

— Что за представление? И чего этому собаке-полковнику тут надо? — спросил Савицкий, поздоровавшись. Георгий, пожимая его руку, прищурился в улыбке.

— Да, видишь ли, их высокоблагородие полковник Датиев, исполняя приказ призрачного национального Горского правительства, приехал нас мобилизовывать… Приказывает в двадцать четыре часа поставить на ноги Дигорию.

— Знать бы тебе, в каких тонах елоевский приказ писан! — улыбаясь, добавил Гостиев. — Если не мобилизуем взрослое население, грозится разнести нас в щепки, чтоб и имени нашего села в помине не осталось.

— Гнать его в три шеи, чтоб и дороги от села не разглядел! Не понимаю, чему тут радоваться, — пробасил Савицкий.

— А мы и гоним! В три шеи гоним!.. И бичом народ избрал смех… Ну, а мы видим: народ сам все понимает, в елоевщине разобрался сразу, вот и радуемся его зрелости. Ты вникни: Елоев в каждой строчке пытается играть на национальных чувствах, к отцовским заветам взывает, а народ смеется…

Василий не успел ответить Георгию: новый взрыв хохота потряс воздух. Казалось, даже густая листва лип затрепетала под мощным натиском воздушной волны. Один из парней, выпятив грудь и подтянув живот, не сгибая в коленях ног, явно в подражание молодящемуся Датиеву, пошел на паперть, прямо на полковника. Тот, кончив читать, сворачивал бумагу подрагивающими, слабыми пальцами аристократа. Под неумолкающий хохот односельчан и керменистов парень принял величественно-самодовольную позу полковника и заговорил голосом, до того схожим с датиевским, что даже Василий, не понимавший слов, подивился его незаурядному артистическому таланту.