Григорий Анисимов - От рук художества своего

"И впрямь мы, художники, и самое счастливое, и самое несчастное племя на земле, — думал Андрей. — Сколько недоешь, недоспишь, не поживешь, как все. Жить из руки в рот, что заработал, то и проел, тяжко. Денежного запасу никогда нет. И все же в художестве что-то постоянно манит, загораются впереди какие-то неясные огни. Дойдешь до них, а за ними в сумраке жизни новый дальний свет зреет, зовет. И некогда останавливаться. Остановишься — окаменеешь…

И отчего это, — думал он, — когда сам человек захочет стать художником, то он идет с запасом лишнего, что потом сбросит и обнажит свое художество во всей красе — и видишь его ясно, как бабу в каленой бане. Сверкает бриллиантом. А когда человека определят в художники и начнут на ухо лгать, уча рисовать, то всюду так обкорнают, так сомнут живое, костяк так ему обломают, что с фонарем его не сыщешь. Прекратят учить, и уже ничего у него не остается. Какой там бриллиант — одна колкая пыль, мелкота".

Андрей встрепенулся от грохота. Трубя рожками, промчались по дороге почтари. Свежие лошади под ними волновались, ржали, громко цокали копытами. По душе Андрею хлопотливая, неумолчная Москва — алтарь отечества. Редкую и радостную возможность дает пейзаж ее художнику. Но хмурый Петербург дороже. Ему, Матвееву, что было в городе том? А все! И войлок неба, и зеркало Невы, в который глядится новорожденный каменный ангел, и крохотная церковка Николы Чудотворца при морском полковом дворе, и соборная Исаакиевская, и нарядные дворцы с разлитым во всех окнах сиянием свечей. Петербург — поддержка Андрею, подкрепленье сил душевных и телесных. Там жил Петр, без него не стать бы Матвееву художником.

Лик государя навсегда остался в нем как светоч. Был царь неуемен, пылок, гневлив. Знатно гулял он в городе, который основал, и двадцать пять пушек приветствовали его заздравные чаши, и пиршества его тянулись ночи напролет. И отдыхал он в граде своем от ударов судьбы тяжких и от врагов своих. Там и нашел успокоение в недостроенном соборе Петропавловском.

"Тут бы, в Москве, не выжить мне, — думал Андрей, — хотя и вольности больше, баловства. Русская безалаберщина в Москве во всем выпирает, всякий может дурачиться, хотя болтать почем зря меньше стали из-за бироновских шпионов. Многозвучна матушка, хороша, звон колокольный сплетается с живым говором толпы. А все же не выжить…

Совсем не то у нас в Санкт-Петербурге. Там все по струнке! Лишнего не скажи, ляпнул что не так — и пропала головушка! Каждый по той улице идет, каковая ему отведена. Каменная западня, да и только".

Но под родными невскими небесами Матвеев опору чуял, что-то было такое, что не давало упасть. А устойчивость негде взять, кроме как в себе да в близких друзьях. Обожал он город Петра, цвет и самый дух его, потому и писал русских людей, и хотелось подряд ему рисовать все, что ни есть в нем. Без этого и не был бы санкт-петербургским живописным мастером.

Еще когда гулял Андрей и глядел на Кремль, подумал тогда, что паче всего художество показывает силу и цвет государства. Коли государь мудр и прилежное старание о добром художестве имеет, как то Петр делал, так и государству доход. Ведь художник штука ломкая, на него нажми посильней, он и хрупнет, как курье яйцо…

Сколько картин сложилось у Андрея, пока бродил он по Москве! Запоминались они подробно, не было нужды срисовывать. Память у него была цепкая, забористая. Так и стояли они, ненаписанные картины, в голове рядком. На одной был Каменный мост, а под ним два мужика купали трех коней, и один был белый с черными яблоками на боках. Низко нагнувшись над водой, бабы, стоя на коленях, полоскали белье в реке и развешивали его сушить тут же на низкой изгороди.

Издали бабы были похожи на короткие пушки, у которых не было стволов, а только одни жерла.

Ярко горел костер под ведром с похлебкой для артели мужиков, а они тут же вылавливали из воды бревна, раскалывали их клиньями, тесали топорами и сглаживали скобелью. А по мосту во весь опор неслись кареты, ехали дроги, телеги и возы с сеном и лесом. Берега были завалены штабелями дров, на воде качались плоты. Кто-то рыбачил, стоя в лодке с засученными по колена портками. А надо всем горделивый Кремль. Как восходящий луч. Взбегали вверх стены зубчатые его, окаймленные зелеными деревами.

И это стояние мужика в лодке и Кремля увязывалось у художника в одно: мужик испокон был опорной кремлевской крепью.

Высились главы над главами, шпицы над шпицами, колокольни над колокольнями, большие кресты над мелкими крестами. Там были и Иван Великий, и Успенский собор, и Кремлевский старый дворец с Красным крыльцом и золотою решеткою. Лучшие артели белокаменщиков поставили красавицу Сухареву башню — проект ее сделал живописный мастер из Оружейной палаты Михаил Чоглоков. "Сухарева башня — невеста Ивана Великого, а Меншнкова — ее сестра". Так говорил народ, гордившийся тремя московскими великанами.

Тянулись от Ружейной палаты с круглой стрельницей здания приказов. У Верхних Тайнинских ворот горел на солнце, слепя глаза, пятиглавый Черниговский собор. Века шумели над святынями, неподвижными, молчаливыми, а Андрею в молчании их слышались светлые церковные хоры. Потом взгляд художника убегал к угловой Водовзводной башне, от которой простиралась по берегу до самого Каменного моста зубчатая стена Белого города. Это была уже другая картина. Андрей рисовал стену и на фоне ее изображал мелкие фигурки мастеров, подмастерьев, учеников и всех прочих работных людей, что копошились, обретаясь в различных трудах. Все они были в коротких поддевках, опоясанных коноватными кушаками.

С одного конца моста Андрею виделась стрельница с проезжими воротами, с другого — башня. Над шестью ее вратами расположились каменные палаты, в которых, как он знал, содержались колодники.

Раньше у самых быков моста высились мельницы, теперь их уже не было — снесли. И новая рисовалась живописцу картина: церкви с колокольнями, Васильевские знатные сады, хоромы с вышками, деревянные домики с двухскатными кровлями, палаты и дворы, где каменное строение перемешано с деревянным, с той стороны за стеной белые зданья, с этой — лачуги, избы, по краям берега городьба из плетня. Все это возникло в памяти художника и стояло пред ним, живое и яркое, пока он сидел и отдыхал у Калужской.

На небольшом же отдалении от него посреди специально, устроенного амфитеатра крутился карусель.

Андрей смотрел на великое множество народу всякого чина и звания. Едва дыша от тесноты, простой люд из кожи лез, лишь бы дорваться. Вздрогнуло что-то и в сердце Андрея. Захотелось и ему прокатиться. Как раньше хотелось затихнуть, побыть одному, так в сей момент потянуло его на люди. Нет, что ни говори, а художники все же народ диковинный, чудной, загадочный, у них таракан в голове, неведомо куда стрельнет… Встал Андрей с теплого места, посмотрел с досадой, махнул рукой и врезался в толпу.