Григорий Анисимов - От рук художества своего

В живописной команде Матвеев с Лёхой крепко сдружился. Обретались они у одних живописных работ, зависимы были от двора полностью, были бедны одинаково, и в силу этого нужно было крутиться волчком. Матвеев относился к ремеслу своему с почтеньем. Когда требовали, старательно накладывал румяна, терпеливо выполнял прихоти, следовал шаблонам и прописям иноземным. Он знал твердо: есть ремесло и есть художество настоящею ценою. И то, и другое чтилось. Только первому больше предпочтенья.

Андрей выполнял требуемое усердно и хорошо. Крепок был духом. А Лёха бесился, куролесил, пил, выказывал нерачение и непослушанье. Матвеев покрывал его, сколько мог, выгораживал, но иногда терпенье Канцелярии от строений истощалось, и она приказывала: "Означенного живописца Лексея Степанова за вышеописанное пианство близ месяца в кузнечной и прочей работе содержать, а в каком порядке и поступках он находиться будет, в Канцелярию рапортовать".

Любил Лёха приговаривать: землица российская сложная, трудная, а жизнь наша тоскливая, нудная. Доходил до отчаяния, взбрыкивая, и убеждал надрывно себя, что не живописный он мастер, а обер-лакей при дворе. Не мог он, как Андрей, любой заказ старательно работать. Матвееву дай роспись — сделает бессловесно, плафоны распишет в срок, украшение панелей во дворцах, золочение, персон знатных — извольте, расписание внутри триумфальных ворот на Троицкой пристани и в церкви святых апостолов Петра и Павла — готово!

Более всего любил Андрей портреты списывать, его хлебом не корми, дай только до персоны дорваться, тут уж он все свое прилежание и умение употребит и живописную науку со всем тщанием применить сумеет. Ему и вольготно, и радостно. Одна забота — достигнуть божественного изображенья души человеческой.

Матвеев все сносил, бывали и у него буйства, но никто их не видел. Сколько раз, придя к себе в мастерскую, сбрасывал Матвеев на пол парадный камзол, срывал с головы парик и топтал их и тер ногами в бессильной злобе. Потом приходил в себя от такого азарта, выпивал чарку водки и становился с бледным, изможденным лицом к мольберту.

Проходило немного времени — Андрей обо всем забывал, начинал напевать себе под нос и насвистывать, а то и вовсе смеялся счастливым смехом. Глядел на свою "Аллегорию живописи", на которой сзади было подписано: "Тщанием Андрея Матвеева в 1725 году". Дивился, сколько доброты было в этой его старой ученической картине. Да и хорошо, что была в нем самом доброта, потому и в картины переходила.

Давно известно: злоба художеству плохая попутчица!

Для Лёхи же толчки и приказы непосильны были, нагрузки художества он не снес, плюнул себе под ноги и сбежал ото всего разом. От дома, от двора, от семьи, от живописи. А почему его жизнь такой вывих дала — и сам того не знал.

…Клонился день к вечеру, народу вроде поменее у кару-селя стало, видать, скоро и последние разойдутся. Смотрел Матвеев на мелькание круга карусельного, и снова цвет в его глаза вернулся.

Смотрел Андрей, как радостно, будто сорвавшаяся стая борзых, мчались краски вдогонку друг дружке: красный бакан флорентийский за желтым кадмием, ярь зеленая за берлинской, белила за фиолетовой камедью, кубовая синь за вохрой, голубец за александрийской черной. Живописцу, в эту игру красочную вступившему снова, хорошо на душе стало. Одно лекарство было у него от всех напастей и хворостей — видеть цвет, жить им, составлять и раскладывать. Верно говорят: живописцы изъясняются детским языком природы и истины. Ребячье из истинного художника до самой смерти не выходит.

В мечты Андрея заглянуть, так там давным-давно готова была композиция с застывшими фигурами и карусельной трепетной игрой. Немного мечту прояснить, выверить — и в холст можно. Никому за Матвеева той картины не написать. В нем одном только и жива она. Напишет ее — так и станет она жить. А не напишет — так в нем и умрет она навсегда. В том и секрет художества вечный…

Под конец каруселя вертунам жаркая работа. Силы уж на исходе. А Лёха, как Матвеева увидел, совсем скис. Голова кругом, в глазах красный туман, ноги волочатся, словно из свинца их отлили.

Щурит глаза Матвеев, все не устает всматриваться. Лицо у него зарумянилось, нежное, молодое, широкоскулое. Камзол новенький, в глазах уверенность мастера. Живет он ныне прихотливой и своевольной жизнью художника, которая ни на миг не отпускает от себя, самим его существом и дыханием распоряжается. Защемило в Андрее сердце, как дружку Лёху вспомнил. Самого дорогого, душевного. Да ведь не вернешь его. Ты скажи, как вертун-то на Аёху похож! Прямо вылитый. Андрей хотел было пойти и подняться к ним туда, еще поглядеть на того вертуна, но раздумал. Быть же того не может, чтобы с того свету да сразу в карусельные вертуны! А все же что-то не отпускало его. Глаза нет-нет да и упрутся туда, вверх, где стоял на площадке тот бородатый человек.

"Дождусь конца каруселя, еще разок взгляну, — решил Андрей. — А что, если вертун и есть всамделишный Лёха? — промелькнула мысль. — Вот бы было!" Эх, коли б свидеться им еще разок на этом свете довелось! Поговорить бы, душу отвести, оттянуть хоть маленько…

Истинно — слеп человек! Истинно — живет, ничего не зная. А хорошо бы жить и знать, как жить! Как силы рассчитать. Но никем сие не прозревается.

Настоящее переходит прямо на глазах в прошедшее, точка раздела бестелесная, не пощупаешь.

Вспомнился Андрею один древний стих покаянен на умиление души: "Аще б ведал человек житие и бытие века своего, взошел бы на высоки горы, посмотрел бы вниз по земле, увидел бы свой гроб, вечный дом, а тело бы свое поработил, а душу свою б спасал!" Да, спасешь тут…

Никто нас наставленьем не снабдил. Одному радость и счастье в службе и чинах, в преуспеянии, другому — в семье и детях, третьему — в вине и любовных утехах. А у художника бедного есть только кисть. В ней вся его умолченная жизнь. Ударишь головой и задницей, забьешься, а выхода нет.

Художества игра пожизненная, вязкая, повседневная, не дающая облегченья. А он вот, Андрей, больше жизни художество любит. Одно только оно бальзамом душу облекает. Оттого, видно, невозвратимые утраты самому себе причиняешь. Уж так горько бывает: тоска, тоска и тоска. Все безрадостно. А все оттого, что живописцу вольность нужна, как поэту и сумасшедшему! Вертит-крутит нас судьба и так и сяк. Волочит. Один щит верный — художество. Воистину блажен есть художник на земле. Ему скажи: "Потщись, брат, о душе своей!" — он поймет.

Изо всех человеков, думал Матвеев, художники более других, пожалуй, на все согласны, дабы удержать себя в спасительной близости к истине, к богу, к горним палатам. Художник — тот же распятый Христос, Джордано Бруно на костре, Галилео Галилей в темнице. И душа его, словно врата небесные, отверста. Ангелы проходят туда, проникая в сокровенные таинства. На всякой доброй картине сияет чистый отсвет сердечного благочестия. Нет, ни черта там не сияет. Вон Гришка Мусикийский, отменный живописный и финифтяный мастер, каких только картин не написал — и тебе "Благородие", и "Добродетель", и "Великодушие", и "Милость", — а сам-то человечишко злой, черствый, недобрый, жадный. Но дела до этого никому и никакого…