Григорий Анисимов - От рук художества своего

Он стоял тогда и смотрел на воду против света — она искрилась, и ему казалось, что все дрожит и шевелится, а небосвод пробивается к воде косыми световыми лучами.

Даже теперь, в своем воспоминании, он снова ощутил ту самую радость, которую хорошо знают художники. Радость творца, автора, создателя. Свет божий. Это радость, которая никогда не предаст, не изменит, не смешается с горем пополам.

Петр вспомнил, что по верху гакаборта "Орла" под окнами был помещен резной геральдический орел работы Растрелли. А слева от него скульптор расположил женскую фигуру с весами — Правосудие. И мужскую — бога войны Марса. Была там, кажется, и фигура женщины с дельфином в руках, что знаменовало Дружелюбие. Все дерево было позолочено, только дельфин выделяется: серебрение по красному фону сделало его фигуру легкой, теплой, живой.

Петр благодарно взглянул на скульптора и хотел что-то сказать ему, но смолчал. В памяти его возник маленький крепыш с густыми бровями, трубкой во рту, в черной бархатной шапочке. Это был строитель "Орла" Ричард Броун.

Отдав кораблю несколько лет труда, Броун был счастлив. В его синих глазах стояли слезы.

— Глядите, ваше величество, хорошо ли стоит на воде мой флейт? — спросил тогда у царя заморский корабельщик.

Царь сказал:

— Стоит что надо!

Отошедший от берега флейт напоминал мечту, нежный розовый облак, что отвлекает нас от забот, бед и нелепостей…

Петр как-то утешился своими мыслями, боль у него в сердце притупилась, и он подал знак начинать ужин.

Государь был хмур, замкнут, неподвижен.

Когда сели за стол, начали пить и есть, дружно зажевали после первых тостов, всем по обыкновению захотелось легкости. И тогда лукавый и остроумный Шафиров, зная, что за дружеской трапезой государь более всего ценит непринужденность и простоту, стал вдруг рассказывать про любовные нравы ручных мартышек, которых ему подарили в Вене. Тон у него был самый искренний, заражающий, в глазах прыгали веселые бесы, и невольно все помягчели. Спесь с сенаторов слетела враз, они задвигались, оживились, ввертывали к месту соленые шуточки.

Тема была увлекательна. Царь, который до того напряженно думал, заулыбался. Воцарилась обстановка самая подходящая для такого праздника, когда обычная пища приносит наивысшее удовольствие.

Растрелли облегченно вздохнул. Хозяину тягостнее всех, когда стол не залаживается и не находится способа сделать что нужно, чтобы растопить холодок.

А теперь все вошло в колею.

После нескольких бокалов, запитых свежим густым пивом, на душе у пирующих стало совсем тепло. Гладкие и лощеные лица сенаторов размякли, раскраснелись и стали совсем домашними. От легкомысленных и похотливых мартышек перешли на женщин, и каждый по очереди рассказывал какой-нибудь забористый амур со многими чудными штуками.

Нет хуже, когда оказываешься за столом, где в каждую тарелку подмешана тоска, и говоришь только потому, что надо что-то говорить, а смеешься потому, что надо смеяться.

Сидишь и клянешь себя за то, что ввязался, и горько жалеешь себя — забота не съест, так тоска одолеет. А с веселой дружеской вечеринки уходишь свежий, бодрый, охочий до жизни.

Хорошо в тот вечер посидели у Растрелли в мастерской. Все были довольны, знатно душу отвели. И царь насмешил вдоволь, когда после шафировских мартышек стал вспоминать про свои парижские амуры на маскерадах. Пьяные француженки-аристократки были заворожены необычным ростом и внешностью российского самодержца, в коем проглядывал серьезный и основательный мужчина. Его ловили в темных углах парка, прыгали к нему в карету, оказывались под одеялом в постели, когда он возвращался в свою резиденцию. Подобные девы своим воинским натиском могли извести черта лысого — резвость их любовная не имела предела и меры.

— Ну а теперь, господа сенаторы, детки мои дорогие, отдай якорь! Валяйте по домам к себе, а то вас жены заждались. На словах вы все невозможные герои. Покажьте свою ночную прыть на деле! — рявкнул Петр, утирая ладонью жирные губы и отплевываясь. — У нас с графом еще поговорить есть о чем, а время уже позднее…

Сытые и веселые сенаторы с готовностью поднялись, стали шумно прощаться.

По знаку хозяина ушли спать и его неутомимые помощники — Андрей Хрептиков, скульптурного дела мастер, Ерема Кадников, чеканщик, гипсовщик Гаврила Козьмин. Они жили в небольшом флигеле во дворе возле католической кирки, и оттуда еще долго доносились их пьяные песни.

Растрелли-старший и царь остались одни. Петр приступил к разговору, над которым он раздумывал с самого утра.

— Я, граф, к тебе с предложением пришел: хочу, чтоб ты в ваятельном художестве с меня конный статуй сделал. Кого другого искать заместо тебя не буду. Хочу, чтоб именно ты сие сотворил. Согласишься — славно будет. А нет, так я об этой затее и болеть больше не буду. Дело не сомнительное, обдумай, чтоб не скоро спешить. А я, пожалуй, тем временем еще выпью малость!

Растрелли возликовал. Вот удача-то, боже мой! — думал он. Заказ по душе, деньги появятся, сам царь просит. Как по маслу должно пойти. Вспыхнув от радости, скульптор старался ничем не выдать своих чувств, сдерживался.

Лицо достопочтенного мастера осталось невозмутимым.

Он был зрел, сметлив, опытен и знал хорошо: при заказчике нельзя прыгать от счастья, а тем более громогласно выражать свои восторги. Спугнуть птичку — она порхнет, и поминай как звали, только руками и лови ветерок от ее легкого задка.

Нет, с заказчиком политес нужен, нахмуриться, показать, как тебе трудно живется, сколько мучений стоит художество. (А это и в самом деле так.) С заказчиком, тем паче привередливым, плошать невозможно никак!

Петр сидел за столом, словно к чему-то прислушиваясь.

Таким его художник еще не видел и смотрел на него с изумленным любопытством. Этот человек всегда вызывал у скульптора интерес как модель, требующая выяснения понятий. От Растрелли не укрылось, что Петр разительно переменился, в его облике как-то явственно проступили смятение, неуверенность, горечь.

Так бывает, когда несешь свой крест на земле, занят делами, заботами, все спешишь, кидаешься во все стороны и вдруг — внезапная остановка. Начинаешь оглядываться и думать: а в чем дело-то, зачем бога гневлю?

Тогда, в час их знакомства, Петр поразил Растрелли бешеной жаждой жить, ненасытным стремленьем к новизне, просвещенью неученой Руси. Это он открыл скульптору возможность работать, осуществить то, что лежало в папках в виде набросков, планов, почеркушек. Это он протянул ему руку в трудную минуту.

Скульптор твердо решил сделать Петру конную статую" какой еще никто не видел, весь свет удивится!

Растрелли смотрел на царя и видел перед собой монарха и омраченного горем отца. Одно удовольствие лепить такую голову. Это и не голова вовсе, а сенат с отдельными кабинетами. "А у меня одна камора с одной бедной мыслью. Но я могу взять любую идею, облечь ее в плоть и форму".