Ольга Вяземская - Воровка. Королевы бандитской Одессы

— Так, получается, в городе опять мир и покой?

Мадемуазель осторожно поставила кружку с кипятком на стол.

— Ну какой же мир? Где же покой? Как только господа большевики побеждают, из всех щелей начинают лезть их приспешники и якобы помощники — босяки Корнилова, гопота Япончика… Где-то лютуют «Коршуны», где-то берут склады «Волки»… До покоя и мира прекрасной Одессе еще слишком многое, думаю, увидеть предстоит. Да и моего воображения на все не хватит. Я все-таки женщина…

Слушая голос мадемуазель, Рита успокаивалась. Она уже пришла в себя настолько, чтобы понять и принять, что отца убили, что она осталась одна и теперь ей придется каким-то, пока непонятным образом выживать самой в страшном, ежедневно меняющемся мире.

Мари решила, что сможет до утра побыть с девочкой. Горел огонек в буржуйке, темнота заволокла весь мир. Вполголоса разговаривали гувернантка и ее воспитанница, вспоминая те светлые дни, когда все были живы, когда война была где-то далеко и отзвуки ее доносились только из газетных сводок.

Рита слушала Мари, возвращалась мысленно в детство, но уже не хотела там остаться. Она все сильнее, прямо до кругов перед глазами, теперь мечтала отомстить каждому, кто лишил ее этого спокойного и светлого мира, кто навсегда отобрал самых дорогих людей.

Безжалостное утро вступило в свои права, мадемуазель Мари ушла, пообещав зайти вечером. Рита, уже почти пришедшая в себя и смелая, без нее вдруг опять залилась слезами. Она ходила из комнаты в прихожую, потом в кухоньку и обратно в комнату, где чуть теплилась буржуйка, и плакала. Плакала, понимала, что слезами ничего не поправить, но остановиться не могла.

Наконец силы стали ее оставлять. Девушка поплотнее закуталась в платок, осторожно подбросила чурбачок в печку и задремала в кресле. Можно сказать, что именно в этот момент закончилась история милой Риты Дмитриевской и началась история совсем другого человека. Этот другой человек был обречен все время проводить дома и ждать от будущего только все более страшных и кровавых вещей.

Рита пришла в себя окончательно. Вокруг были другие стены, которые, она, впрочем, уже помнила до последней трещинки в обоях. Одежда на ней тоже была чужой, но, однако, настолько же, до последнего шовчика знакомой. Привычно-знакомым было и омерзительное ощущение веревки на шее.

Здесь, в этой вонючей берлоге, она провела уже не один день. Хотя сколько именно, точно бы сказать не могла.

Когда на третий день закончилась еда в доме, пришлось выйти. До прихода мадемуазель еще надо было бы дотерпеть. И то, если бы она пришла… Одним словом, должно быть, вернувшись обратно, Марго двери за собой толком не закрыла. Или ее выследил кто-то из кодлы Замарашки.

Замарашкой про себя Марго назвала предводителя банды, который вломился к ней в тот же вечер. Уж что он с ней делал, пусть остается на его совести — на вторые сутки, натешившись всласть, Замарашка вытащил ее из квартиры и под улюлюканье сотоварищей поселил здесь, в штаб-квартире банды. Чтобы Марго не пыталась и даже не мечтала сбежать, Замарашка привязал ее толстым корабельным канатом к изогнутой ручке изящного диванчика, какие обычно устанавливали в малых гостиных.

«Тоже спер где-то, шваль…» — подумала тогда девушка.

А еще Марго с немалым удовольствием вспоминала, как искусала Замарашку, пока он ее привязывал. Рубцы на руках еще временами кровоточили — и она с наслаждением вспоминала вкус чужой крови на губах и крики этой твари, которая по недомыслию природы думала, что она человек. К счастью, Замарашка больше не пытался ее насиловать — то ли натешился, то ли испугался острых зубов. Его бандиты даже приблизиться к девушке боялись, заметив, что Харлам (так на самом деле звали вожака) мог бы найти и не такую волчицу…

— Та заткнитесь, дурачье… — крикнул тогда Замарашка. — Я ее еще продам… Или в карты кому проиграю — пусть знают, каких зверей Харлам умеет приручать.

«Ох и и отведу я душу когда-нибудь, ублюдок, — подумала Марго. — Ох и наплачешься ты у меня кровавыми слезами… Вспоминать будешь каждую минуточку… И скоты твои еще не раз вспомнят, как рвали меня, как собаки кусок мяса… Каждый вспомнит…»

Сегодняшний вечер был «парадным» — Харлам готовился к «дипломатическим переговорам» с вожаком «Коршунов».

— Тварь он двуличная, скот… — бормотал Замарашка, пытаясь придать своей берлоге хоть какой-то воровской шик. — Из бывших, студентик, а кровь льет, как мясник последний. Никогда без хабара не уходит… В самых жирных местах пасется… нам туда и ходу-то нет. А этот спокойненько так на пролеточке подкатывает, да без стука в клуб входит. И ведь пускают же! Всех лакеев купил…

Эта суета Марго совершенно не занимала, да и Коршун, которого готовился «принимать» Замарашка, ее совершенно не интересовал. Она все прикидывала, совсем сбежала мадемуазель или просто не находит времени, чтобы ее навестить.

«Ну сбежала и сбежала… Дай-то Бог, что уже на пароход какой села, чтобы в свою Францию вернуться. Не надо ей здесь оставаться. Женщинам надо было бежать из этой страны сразу, еще в феврале прошлого года. Как от чумы в Средневековье…»

Замарашка засуетился как-то уж совсем неприлично, даже спина у него стала мерзко-угодливо холуйской. И тут в комнатку вошел «Коршун» (Марго все не могла вспомнить, как его называл Харлам и называл ли вообще как-то). Он окинул взглядом логово «уважаемого Харлама Васильевича» и зачем-то слишком долго смотрел в тот угол, где была привязана Марго.

«Что ж ты пялишься на меня, Коршун? Не на что тут смотреть…»

Марго не могла понять, что увидел гость Замарашки, но, в общем, и не пыталась это сделать — время от времени она впадала в странное какое-то забытье. Все вокруг расплывалось, голоса звучали глухо, свет становился каким-то серым, непрозрачным… Это состояние Марго нравилось все больше. В нем не было боли, стыда, отчаяния, безнадежности. Рук и ног она не чувствовала, но ей казалось, что еще миг-другой — и она наконец сможет взлететь и над этим вонючим «кабинетом» и над всеми этими дурно пахнущими, омерзительными зверями, отчего-то решившими, что имеют право хоть на что-то, кроме смерти.

«Э-э-э, нет, — мысль эта отчего-то вернула Марго к жизни. — Я сама должна буду его прикончить… Да так, чтобы он надо-о-олго запомнили… Чтобы кишки волочились за ним по земле, чтобы он издох, как самая грязная вшивая собака… И чтобы никто не посмел к нему даже прикоснуться…»

Тем временем «прием» был уже в разгаре. Нет, не в том, «бывшем» смысле — никто не беседовал, сидя в удобных креслах с бокалами в руках, не раскуривал медленно и вкусно, толстую сигару, не оценивал вкус дорого коньяка…