Николай Кононов - Восстание. Документальный роман

Не прошло и недели, как комендант разбил нашу бригаду на части и десять человек отправил на раскорчевку пней. Оказалось, из Нацвейлера велели приготовить еще одни бывшие горные выработки под ракетный цех и первым делом очистить место для лагеря в нескольких километрах севернее в лесу. Инженеры из Тиля передали нам последние вощеные свертки и слухи о кочующем по Эльзасу партизанском отряде, где воевали одни русские женщины, а также о том, что в Бельгии, до границы с которой отсюда была всего пара десятков километров, чиновники саботируют указания немцев и действуют смелее французов. Я попросил принести лист километровки, и они выполнили просьбу — карта показывала местность к северу до границы с Бельгией. Всю следующую неделю мы ходили корчевать пни. На наш отряд выделяли охранника с автоматом и собакой. Неделю хлестали дожди, и в буковом лесу стояла вода, тонким слоем, по щиколотку. Я понял, что след собаке взять не удастся. Выбрав самого здорового поляка, я попробовал подговорить его бежать. Поляк отказался — он и другие решили дождаться, когда лагерь освободят. «Не боишься, что вас скорее пристрелят или угонят?» — спросил я. «Чему быть, того не миновать», — буркнул поляк. Да, он хромал, но остальные вообще еле передвигались.

Через два дня охранник явился на аппельплац без собаки. Это значило, что догонять меня он не сможет — вдруг остальные разбегутся, — а по следам быстро не найти. Мы добрели до вырубок, и я незаметно расшнуровал ботинки. Охранник курил, положив автомат на колени. Бросать выкорчеванные пни следовало в яму, рядом с которой начинались густые заросли. Я рассчитал, что если нырнуть в кусты, то стрелок не успеет как следует прицелиться. Поляк держал длинный корень, а я обнимал сам пень. Раскачавшись, на счет «три» мы отправили его в яму, я споткнулся, будто слетел башмак, и как бы по инерции влетел в кусты. Продираясь сквозь них, уходя все дальше, я считал секунды. На счет «девять» раздались выстрелы, но охранник палил в другую сторону, и я даже не слышал свиста пуль.

Я бежал и бежал по воде, стараясь ступать осторожно и не ранить ноги. Спустя километр я встал и оглянулся — никого. Перешел на быстрый шаг и не останавливался до самых сумерек, а когда стало темнеть, вдруг увидел препятствие. Что-то белое висело против меня, как простыня, но высоко, выше человеческого роста. Оно тянулось и вправо, и влево. Я шагнул по воде осторожно поближе — висела плотная белизна, и что она значила, было непонятно. Возле самого лица — белое. Я протянул руку, и она прошла сквозь этот экран, как ни в чем не бывало. Разве что я почувствовал некое колыхание. Что это было? Препятствие я видел, но его не существовало, оно было неосязаемо. Тогда я тронулся с места, провел рукой по белизне, сделал два шага, обернулся — и теперь белая стена оказалась позади меня. Я прошел сквозь нее, ощутив лишь легкий трепет, и вдруг понял, что это было. Облаком висели в воздухе белые мотыльки, крохотные крылатые существа — поденки. Век их мгновенен, они живут на свете лишь день или несколько. Отсюда и имя: поденки. Теплой ночью мириады этих существ появляются над поверхностью воды и спешат прожить свой век от рождения до смерти, найти пару и оставить недолговечное потомство. Я рассмеялся и пошел дальше.

Часы молчали. Они были огромны, в два метра высотой. Грузчики внесли в комнату не механизм, заключенный в саркофаг из темно-коньячного, почти черного дуба, а храм неизвестного божества. Навершие напоминало купол собора Святого Петра, циферблат с римскими цифрами блистал эмалью так, словно его покрасили вчера. Слева и справа его подпирали колонны. Апсиды и окна-витражи обрамлял резной узор: цветы с лентами, гроздья винограда. Термометр прятался в царских вратах, закрывающихся перекидной скобой. Барометр скрывался чуть выше, в нише стены-иконостаса. Вместо икон там размещались медальоны с Гермесом, глобусом, парусниками и снопами пшеницы, перевитыми атласными лентами. Строгий, остро заточенный маятник скрывался от посторонних глаз за дверцей.

Леон пересказал анамнез: корпус обветшал и поцарапался, и мадам Мертенс отдала реставрировать их каким-то умельцам из Сен-Роша — те здорово разбирались в дубовом кряже, но ничего не понимали в технике и поместили механизм в деревянное ложе так, что он просто не запустился. Мадам Мертенс, однако, имела сына-парикмахера со способностями инженера, и он догадался, в чем загвоздка, и выровнял механизм — но при этом решил лишний раз не спорить с мамочкой, которой не нравился слишком низкий тон боя, и выполнил ее каприз, подогнув ударник, сделав бой, по ее мнению, напоминающим карильон. Спустя месяц часы умолкли и стали останавливаться — сын уехал — мадам в горе — болван Менье из часовой лавки заявил, что изготовитель должен поменять ударник, но, судя по клейму, фирма перестала существовать лет двадцать назад, — и вот наконец мадам услышала о поляке-чудотворце, который может чинить любую утварь, которую советуют выкидывать даже скряги, и готова заплатить двойную цену, так как часы — единственная ниточка, тянущаяся к прабабке. Я попросил вынуть механизм и уложить на операционный стол.

Крышка со всей своей резной роскошью оказалась на удивление легкой, а механизм — ясно и доступно скомпонованным. Осмотр показал, что в анкерном спусковом механизме сломан не ударник, а лапка его привода, которую подхватывала деталь в форме звездочки, принуждая ударник бить. На оси торчал обломок лапки. Понятно, почему Менье предпочел отказать мадам. Похожей оси у него, конечно, не нашлось, а изготавливать лапку такой громадине — много мороки. Что ж, я был рад поддержать марку конторы, выполняющей нестандартный ремонт чего угодно. Детали часов сделали из латуни, следовательно, лапку можно было изготовить и припаять.

Грузчики собрали свои ремни и удалились. Леон принес паяльник, припой и флюс, пинцеты и пассатижи и стал наблюдать. Я кружил по мастерской, желая найти что-нибудь латунное. «Что ты ищешь?» — спросил он. Я сказал по-русски: «Латунь». Затем спохватился, поманил его к столу, где лежали развороченные внутренности часов, ткнул пальцем в лапку и потер ее. «Ah, laiton», — Леон скрылся и вернулся с тонким пояском, имевшим латунную пряжку. Когда я стал резать ножовкой деталь, он отвернулся, зарылся в Independance, и, только когда перелистывал страницы, на секунду сложив газету как крылья бабочки, я увидел, что его глаза покраснели. Леон заметил, что я заметил, и сказал: «Это носила Соланж. До войны. Великой войны». Прошло тридцать лет, как Соланж умерла от тифа, и с тех пор он так и не женился.

Разбирать механизм я не решился. Он покоился под слоем окисла и грязи, поэтому паять пришлось на месте. Я отвинтил стрелки и снял глянцевый циферблат из эмали, еще раз удивившись, что он ничуть не пожелтел за прошедшие годы. Лапка получилась крошечной, и, чтобы довести деталь до совершенства, я взял бинокулярную лупу и сощурился, вжимая ее в кожу вокруг глаза. Какую длину задавать лапке, можно было прикинуть лишь на глаз. Воскобойник любил разгадывать часовые механизмы как шахматные задачи и несколько раз на заседания кружка приволакивал часы, то напольные, то настенные, и мы сообща в них копались. Теперь руки вспоминали, как и что следует делать.