Алексей Шеметов - Крик вещей птицы

— Катон сам был из знати и громил восставших рабов. Туда ему и дорога. Порубить бы всех властителей и начать все с «Договора» Руссо. Но мы на то не способны, значит, стонать нам веки вечные.

— Не будем сегодня так мрачно думать, — сказал Радищев. — Посмотрите, какое солнце. — Он снова придержал за руку Мейснера и повернул его к реке, переливчато сверкающей под косым потоком света. — Живое золото! Заметьте, живое, трепетное. — Защитившись рукой от встречных лучей, он глянул на восток, туда, где Нева, точно расплавленный металл, светилась так ослепительно, что нельзя было различить, что там на ней виднелось, а виднелось там, вероятно, судно, выплывающее из-за мыска. — Гляньте-ка, как будто барка?

— Да, кажется, барка, — сказал Мейснер.

— Это с Волхова. С хлебом, наверное. Теперь оттуда пойдут суденышки. Одно за другим. Принимай, Петербург, добро земли русской. Дружище, мир полон благ и красоты. И когда-нибудь, пускай еще пройдут столетия, человечество научится жить в нем тоже благотворно и красиво. Будут трудиться взаимно одни для других. Для других, а не на других. Этого только и не хватает на земле.

— Да, такой малости, — невесело усмехнулся Мейснер.

— Перестаньте хмуриться, дорогой. Пойдемте к своим делам. Как ни плох людской мир, а каждый порядочный человек должен что-то делать для него. Для него, а не во вред ему.

Они дошли до ворот таможенного двора, когда откуда-то издалека донесся глухой пушечный выстрел. Оба непроизвольно повернулись в сторону Финского залива.

— Что это? — сказал Радищев. — Не шведы?

— Нет, верно, наша батарея пробует орудие. Шведам так не подойти, чтоб слышно было выстрел отсюда.

— А разве мы уже не слышали канонады? Стекла в окнах дворца дребезжали. Государыня спешно укатила тогда в Царское Село.

— Да, было.

— И еще будет. Так что надобно приготовиться. Пошли бы вы в добровольную дружину?

— Защищать город?

— Да.

— Что ж, не корону ведь защищать.

Они вошли во двор таможни, еще не загроможденный товарами, но и не очищенный от сваленных в кучи рогож, пустых ящиков и рассохшихся бочек.

— Немедля надобно все убрать, — сказал Радищев, шагая впереди Мейснера к открытому пакгаузу. — Все следует прибрать, починить и продать купцам, нуждающимся в упаковке. И о том давно сказано амбарному приставу, но он не тянет, не везет. Помогите ему, покамест вы не заняты своим делом.

Они вошли в пакгауз. Тут люди выметали сор, и к дверям облаком валила пыль, сквозь которую пришлось быстро пробежать в глубину помещения, где она уже осела.

— Ну вот, — сказал, отдышавшись, Радищев, — тут уже можно принимать товар. Единственный просторный пакгауз. В других будет страшная теснота, как и в Гостином дворе. Негде развернуться. Моя записка о постройке большого таможенного здания останется, видно, втуне. Даже граф Воронцов не в силах сдвинуть дело. Война, безденежье, строить не на что.

Подошел, выйдя откуда-то из темного угла, досмотрщик пакгауза Богомолов.

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие, — сказал он, чуть поклонившись.

— Здравствуй, любезный, — сказал Радищев и посмотрел на него пристально. Он держался с этим молодым человеком намеренно холодно, соблюдая известную субординацию, и никогда, даже и в своем доме, не заводил с ним свободного разговора, но сегодня, коль здесь никого лишнего не было, ему вздумалось прощупать, догадывается ли парень, что за книгу набирает он по ночам и кто ее автор. — Ну что, Ефим? — начал он. — Пакгауз готов к приему гостей?

— Готов, ваше высокоблагородие. Пускай везут товары, можем хоть сегодня приступить к досмотру.

— Похвально, похвально. Выспался хорошо? Вечерняя-то работа не утомляет?

— Нет, мне такая работа в удовольствие. Спасибо.

— Не меня надобно благодарить, а путешественника, который подрядил вас напечатать свои записки.

— Понимаю, понимаю, — сказал Богомолов и вдруг, поправ всякую субординацию, по-свойски улыбнулся, даже подмигнул своим желтым хитроватым глазом. — Понимаю, что записки не ваши.

В служебном своем кабинете Радищев долго сидел в раздумье, пытаясь разгадать, что значил этот подмигивающий взгляд желтого глаза. Нет, скромный надсмотрщик не так уж прост, как кажется Царевскому. Сегодня он явно дал понять, что не только все знает, но и хорошо понимает то опасное дело, в котором он участвует. Не бойся, мол, таможенный советник, я не выдам, но мое молчание следует оценить. Вот что, кажется, говорила его улыбка. Но если Богомолов так хорошо понимает все тайное дело, то понимает это и его дружок, печатник Пугин. И они молчат, не выдают автора. Не выдают, может быть, потому, что оба приняты тобой в таможню, когда им, потерявшим другие служебные места, нечем было жить. А почему бы только поэтому? Разве твоя книга не трубит о благородстве людей низшего сословия? И не в их ли защиту ты пишешь?

Он сидел за столом, вытянув ноги, откинувшись на спинку стула и оцепив ее сзади руками, а когда заметил свою нелепую праздную позу, резко вскочил, прошелся по кабинету и тут же опять сел. Потом достал из ящика стола вчерашнее письмо Воронцова и еще раз прочел его. Предложение графа не терпело отлагательства: шведский флот находился где-то в пути, и нельзя было оставлять его без наблюдения. Радищев не мог оставаться в стороне от войны. Он положил перед собой лист бумаги и взял перо. Понадобилось несколько минут, чтобы сосредоточиться, пресечь свободное движение мысли и подчинить ее незыблемому закону канцелярского стиля, не допускающего ничего личного.

Он клюнул пером в чернильницу и начал писать:

Перо было тупое и выводило слишком жирные буквы. Он взял другое и продолжал:

Спрашивать каждого с моря приезжающего корабельщика в кронштадтской таможне, не видал ли он всего шведского флота на пути своем в Санкт-Петербург, где он тот флот видел и коликое число кораблей.

Не видал ли он каких-либо шведских военных кораблей или вооруженных судов, опричь флота, в каком месте и сколько».

Писал он быстро, чтобы сегодня же отправить наставление в Кронштадт, но ему помешал Дараган, бесцеремонно ворвавшийся в кабинет как раз в тот момент, когда уже начат был седьмой пункт и капитан Даль должен был спрашивать некоего задержанного и отпущенного шведами корабельщика, не отводили ли они его в какой-нибудь свой порт и, если отводили, что он там видел.

— Что, господин прапорщик? — недовольно сказал Радищев, положив исписанный лист в стол.

— В Гостиный двор я сходил, — сказал Дараган, сняв свою поярковую круглую шляпу. — Растолковал всем купцам.