Алексей Шеметов - Крик вещей птицы

— Так скоро?

— А чего с ними речи-то разводить? Предупредил — и конец. Я вот зачем к вам. Давеча забыл сказать. Был вчера у Гаврилы Романовича, видел тамкак вы в Лейпциге-то бунтовали. Хохотал. Ловко вы этого Бокума. Сломили все же. Д вашего друга, Осипа Петровича Козодавлева. Он просил передать поклон… Рассказывал, ух свободы непобедим. Вы действовали отважно. Осип Петрович рассказывает…

— А что он видел, ваш Осип Петрович? — нетерпеливо перебил Радищев. — Он приехал в Лейпциг, когда у нас все было спокойно. Какой бунт он там узрел?

— Стало быть, слышал от вас. Да и читал ваше «Житие». — Дараган поставил палку в угол и сел боком к столу, опершись на него локтем и закинув ногу на ногу. — Напрасно вы чуждаетесь Козодавлева. Он к вам всей душой, а вы сторонитесь.

— А вы, значит, послом от него? Не старайтесь. Мне посредники не нужны. Извините, у меня сегодня неотложные дела.

Дараган смутился, обиженно, как ребенок, поджал губы.

— Тогда простите, — сказал он, поднимаясь со стула. Радищеву вдруг стало жалко его.

— Подождите, не бросайтесь сразу вон. Какой вы, однако, чувствительный. Мне в самом деле недосуг, но, так и быть, давайте поговорим.

Дараган повеселел, улыбнулся, и Радищев подумал, что он просто дитя, этот молодой прапорщик, только вот все впадает в какую-то чужую роль, но в том большой беды нет, надобно помочь ему найти самого себя.

— Козодавлева я, Козьма Иванович, не чуждаюсь. Тут другое. Нет времени встречаться с ним почаще.

— Вот-вот, и он говорит, что давно не появляетесь в свете, заперлись в своем доме и пишете, пишете. Сдается, говорит, создаст что-нибудь в высшей степени необычайное, и я, говорит, надеюсь получить горячее, из первых рук. Хотел приехать сегодня к вам сюда в своей карете.

Радищев насторожился. Неужели Козодавлев узнал что-то о «Путешествии»? Этого еще не хватало! Прикатит, будет выпытывать, просить почитать.

— Приедет, говорите, сюда.?

— Да, собирался.

— Зачем, собственно?

— Ну, говорит, вспомнить юность, друзей вспомнить.

— И только? Или думает, что я уже написал то н е о б ы ч а й н о е?

— Нет, то ждет он в будущем. При теперешнем царстве, считает, публиковать вы не решитесь.

Радищев успокоился и даже упрекнул себя в излишней подозрительности. Нет, бояться Козодавлева нечего, пускай приезжает. Можно даже как-нибудь выведать, знает ли он что-нибудь о «Путешествии».

— Так, значит, поговорить, вспомнить юность? Что ж, буду рад его видеть. Осип Петрович мне не чужд. На заре все же с ним встретились. И я слежу за его благими делами. Ценю его заслуги в учреждении народных училищ. Помню я и его комедии. А вы встречаетесь с ним все у Державина?

— Да, у Гаврилы Романовича.

— Что нового у славного поэта?

— Рано ему еще давать новое-то. Отдыхает после «Изображения Фелицы». Такое великое творение! Вдвое больше «Фелицы». И выше по духу.

— Я бы не сказал. О каком вы духе? Восторга у него стало меньше, да и любовь к государыне, пожалуй, призатухла. Умен и хитер он, наш бард. Он ведь теперь не у дел, а к императрице вхож. Свое возьмет. И места себе добивается сей песней, и не так уж низко кланяется матушке-то. Заметили, какой прием избрал он ныне?

— Прием? Мне кажется, он пишет так же открыто и искренне, как прежде.

— Да, да, искренне. Не спорю. Искренне, пылко. Но он призывает Рафаэля и велит ему начертать образ царицы. И оседлывает слово «чтоб». Чтоб Фелица его была такой-то и такой, чтоб поступала так-то и так. Чтоб она вещала: «Я вам даю свободу мыслить». Чуете? Воспевает-то он не ту царицу, какая есть, а ту, какой она должна быть.

— Ах, вон как! — удивился прапорщик. — Неужто это и хотел он возгласить?

— Не знаю, что он хотел, но вышло так.

— А мне и невдомек. Прочту заново.

— И вот еще что, Козьма Иванович, — сказал Радищев, выходя из-за стола. — Державин иногда не прочь и покарать властителей и судей. Славить владычицу, может, и приятно, но не надобно убаюкивать свою совесть.

— Это что, предостерегаете меня?

— Нет, я просто к слову.

Дараган встал и взял в углу свою палку.

— Как вы думаете, Александр Николаевич, шведы не закроют нашу навигацию?

— Не дай бог, — сказал Радищев. — Будем надеяться на адмирала Чичагова. Финский залив под его стражей.

— У вас, кажется, брат в море?

— Да, он в одной из команд принца Нассау. Под Фридрихсгамом.

— Так он же попадет в самое пекло! Жалко. Только начинает жить, и вот уже гибель.

Радищев отвернулся от него, подошел к окну. Нева все еще поблескивала солнечными бликами. Да, где-то там, куда она несла свои воды, скоро разразятся страшные битвы. Туда брошены юные, горячие сыны отечества. Там лучшие люди России. Там молодые друзья из литературного общества. Многие не вернутся. Не вернется, может быть, не увидит своих родных и брат Степан, только что выпущенный из Кадетского корпуса. Бедная матушка, батюшка, сестры, чуете ли вы в своем далеком саратовском краю, в тихом Аблязове, какая беда для вас зреет вот здесь, в тревожном приморье? Тяжкий удар нанесет вам и ваш любимец, ваша надежда, ваш б л а г о р а з у м н ы й Александр, коллежский советник и кавалер ордена святого Владимира.

Сзади шагал по кабинету прапорщик Дараган.

— Извините, — говорил он. — Извините, пожалуйста. Я расстроил вас, неосторожно выразился. Но какая тут осторожность? Не до нее. Дела наши плохи, очень плохи.

— Понимаю, понимаю, Козьма Иванович, — сказал Радищев, отойдя от окна. — Время тяжелое. Простите, я должен закончить тут одно дело. А вы на сегодня свободны. Погуляйте. И если увидите Козодавлева, скажите ему, что я его жду. Мне и в самом деле захотелось вспомнить юность. Добрая половина дороги позади, пора оглянуться. «Земную жизнь пройдя до середины, я оказался в сумрачном лесу». Так, кажется, у Данте?.. Пускай приезжает, просите.

— Хорошо, я найду Осипа Петровича. Он непременно будет сегодня здесь. Подкатит.

Он решил хоть один праздничный день провести не в кабинете, но в кругу родных. Кстати, его теща, Акилина Павловна, всю зиму гостившая в Петербурге, в понедельник должна была уехать на свою мызу, в Ямбургский уезд, и вся семья с утра собралась как бы на ее проводины. Но на самом-то деле сошлись тут из-за него: и теща, и свояченицы, и дети дождались наконец того, что отшельник вышел к ним из кельи, вышел житейски радостным, свободным от дум, значит, можно побыть с ним до самого вечера.

Все были необыкновенно внимательны и нежны друг к другу, и если прежде, когда почаще вот так собирались вместе, не обходилось и без капризов, без нечаянных обид, то сегодня даже между детьми не могло возникнуть ничего подобного. Елизавета Васильевна была празднично весела и казалась счастливой матерью своих питомцев. Ее сестра Даша, ничем не похожая ни на нее, ни на покойную Анну Васильевну, обычно холодная, равнодушная, нынче тоже почему-то растрогалась, со всеми сблизилась. Только теща, кутаясь в пуховый платок, как-то отдельно сидела в глубоком угловом кресле и была печальна. Ей ведь предстояло завтра расстаться с «ненаглядными сиротками». Но отчего же она меньше смотрела на них, а все останавливала невеселый свой взгляд на зяте? Может, тайно винила его в том, что нет среди собравшихся Анны? Однако чем могла она упрекнуть его? Разве только тем, что не совладал в свое время с чувствами и не смог отступиться от Анны, когда ему никак не хотели вверить ее судьбу. Акилина Павловна, тогда еще жена (а не вдова) придворного чиновника, желала упрочить связь с двором, искала для этого подходящую партию и упорно ограждала невесту от молодого армейского капитана. Но потом наконец сдалась. Мужу, потакавшему влюбленным, она заявила, что от этого брака добра не видать.