Имоджен Гауэр - Русалка и миссис Хэнкок

Мистер Хэнкок спускается вниз по лестнице. Бригитта уже на ногах, понимает он, когда мимо него пролетает порыв холодного сквозняка: негодница, по обыкновению, не заперла заднюю дверь, отправившись за водой к колонке. Он не раз выговаривал ей за это, но все без толку. «Лишняя возня», – отвечает она, глядя в пол, и мистер Хэнкок думает: «Хозяйка дома живо научила бы девчонку послушанию». Ставни в прихожей Бригитта еще не отворила, и первый утренний свет едва пробивается сквозь щели в них. Мистеру Хэнкоку приходится поднести связку ключей к самому носу, чтобы хотя бы просто разглядеть, и пока он, напрягая зрение, перебирает ключи в поисках нужного, от плинтуса отделяется сгусток темноты и обворачивается вокруг его щиколоток, бархатно-мягкий и настойчивый.

– Черт! – вскрикивает мистер Хэнкок, резво переступая ногами, точно толстая старая девочка, прыгающая через скакалку. Он отмыкает и распахивает переднюю дверь, впуская поток света и выпуская кошку.

– Ты что удумала, а? – сердится мистер Хэнкок, но выходит за ней на улицу и со скрежетом запирает замок.

За ночь густые испарения Дептфорда начали оседать, словно грязная взвесь в луже, но рассветные лучи снова их взбаламутили, и мистер Хэнкок грузно шагает сквозь волны знакомых запахов: пекущегося хлеба и гниющего ила, застарелой крови и свежих опилок. Кошка легко трусит за ним по пятам.

«Что же это за мир такой, – мысленно кипятится он, – в котором шлюха снисходит до честного человека?»

Подобные отклонения от естественного порядка вещей – запряженный в плуг человек, преследуемая зайцем лиса – предрекают конец смертного мира. И на могильных камнях тоже он не однажды видел зловещий знак: изображение перевернутого сердца.

Сегодня он не побеспокоит перевозчика и не станет втискиваться в дилижанс, чтобы дотрястись до центра города. Нет у него желания и идти по дороге вдоль вонючей реки, где каждый плотник на каждой верфи и каждый лодочник на каждом шагу знает его имя и род занятий. Мистер Хэнкок выбирает длинный путь – через широкие поля, в обход грязного людного Саутворка – и таким образом спустя время оказывается на Батт-лейн, где мальчишки из пекарни вприпрыжку носятся по мостовой, в выпущенных рубашках с развевающимися подолами. Перед одной из обшитых гонтом хибар высится груда сморщенных, побуревших апельсинов – самых дрянных апельсинов во всем христианском мире, у которых под кожурой наверняка ни капли сока, одни сухие волокна. Для продажи они никак не годятся, – впрочем, никто продавать их и не собирается. Порченые апельсины просто своего рода приманка: над ними раскачивается вывеска «Веселый моряк», а в самой хибаре, возможно, какая-нибудь измочаленная шлюха, последней закончившая ночную работу, простирывает свое белье, прежде чем рухнуть в постель, наконец-то одной. У мистера Хэнкока дергаются губы: ему так и хочется плюнуть на порог притона.

На участке по соседству работают корабельные плотники: с дружной песней тянут балки на верх недостроенного дома.

«Да, весь мир действительно перевернулся, – думает мистер Хэнкок, – начиная с моего родного города». Ибо здесь кораблестроители трудятся на суше, и для них не существует иерархии по общественному положению, только иерархия по мастерству, и не существует никаких иных сословий, помимо сложившихся внутри артели. Здесь простые рабочие владеют превосходным фарфором и богатыми библиотеками; здесь корабельные мачты возвышаются над церковными шпилями; здесь жены два года из каждых трех живут без мужей, ходящих в дальние плавания. И вот он сам, жалкий Джона Хэнкок: муж без жены, отец без сына, глава дома, которым заправляют девчонки-служанки; человек, многолетним честным трудом не заработавший и малой доли тех денег, которые может принести уродливый гоблин.

До заставы Нью-Кросс остается полмили, и движение на дороге уже довольно оживленное. Из беленой постовой будки выскакивает мальчишка, чтобы поднять шлагбаум. К заставе быстро приближается дуврский дилижанс, а позади ползет подвода, нагруженная тюками и ящиками, на которых восседают бледнолицые приезжие: хилый старик в балахоне из мучного мешка, жующий беззубым ртом; мать, под шалью прижимающая к груди младенца; и две хорошенькие деревенские девушки, сейчас развязывающие свои узелки и достающие из них монеты для оплаты проезда по последнему участку пути. Они взволнованно озираются по сторонам – «Никак мы уже в Лондоне?», – щиплют себе щеки, чтобы порозовели, и поправляют косынки. «Знатным дамам не надобны служанки, выглядящие болезненно, неказисто», – наставительно говорит одна другой, когда подвода тяжело трогается с места.

К западу простираются бурые сжатые нивы. Садовые деревья стоят раскидисто, уже не отягощенные плодами. Даже в ежевичных живых изгородях все ягоды осыпались, и спутанные колючие ветви, на которых они висели гроздьями, никнут к серой воде придорожных канав. Далеко к югу корабельных мачт на реке становится меньше, и они стоят небольшими скоплениями, со свернутыми парусами.

Мистеру Хэнкоку, широко шагающему по дороге, вдруг приходит в голову новая мысль. Черт с ними, со всеми прочими обстоятельствами. Но ведь вчера вечером очаровательная молодая женщина – невероятно очаровательная, просто само очарование – гладила его руку и смотрела ему в глаза. Она целовала его в губы, эта полногрудая красавица. Сейчас он мог бы нежиться в ее объятиях: простыни сбиты и скомканы, ее мягкая рука перекинута через его грудь. Она могла бы склониться над ним, рассыпая свои длинные волосы завесой вокруг них, и солнце загорелось бы в золотистых прядях. На самом деле у него была возможность лежать, тесно соприкасаясь кожей, переплетясь руками и ногами с живым, теплым телом, принимать чьи-то ласки, занимать чьи-то мысли. Вот от чего он отказался вчера. Не от шлюхи, не от вознаграждения, но от блаженных минут телесной близости с женщиной.

– Ч-черт! – выпаливает мистер Хэнкок, в сердцах пиная подвернувшийся под ногу камень и ввергая в смятение двух старых дев – сестер, похоже, – которые только что неспешно подошли к дороге от своего коттеджа посреди свекольного поля. – Прошу прощения, дамы, – извиняется он. – Я ужасно боюсь муравьев. Панический и совершенно необъяснимый страх.

В таком вот душном состоянии замешательства и гнева мистер Хэнкок быстро идет по усыпанной листвой Кентской дороге, где деловые люди вроде него спускаются с крылец своих красивых кирпичных домов к своим красивым экипажам. Коммерсант этой новой породы предпочитает жить за городом, чем тесниться с семьей в квартире над своей конторой. Его дети обучаются живописи и получают образование в частных школах, но ни один такой человек – даже после того, как наберется наглости добавлять к своему имени приставку «эскв.», – не одобрит безобразно разнузданного поведения, свидетелем которого стал вчера мистер Хэнкок.