Анастасия Туманова - Горюч камень Алатырь

– Значит, папенька был бы доволен моим выбором, – вздохнула Наташа. – Он всегда говорил, что в мужья мне нужен только солидный, взрослый человек. И клянусь вам, что я никогда… – она покраснела. – Я восхищалась паном Стрежинским, мечтала ему помочь, но… Никого, кроме вас, Михаил Николаевич, я не любила в своей жизни. И уж не полюблю.

Иверзнев чуть не засмеялся: так серьёзны, почти торжественны были эти слова семнадцатилетней девочки. Она, не отводя взгляда, поднялась ему навстречу.

– Значит – вместе? – тихо спросил он, целуя тёплую маленькую руку, почти целиком уместившуюся в его ладони.

– Да… да, – шёпотом ответила она.

– Михаил Николаевич, Наташа, самовар уже второй раз… Ах, боже мой! – в дверях выросла изумлённая полицмейстерша. Наташа молча вздохнула. Иверзнев, не выпуская её руки, повернулся к почтенной даме и серьёзно сказал:

– Елена Никаноровна, сейчас, вероятно, не время и не место… Но я сделал предложение Наталье Владимировне, и она его приняла. Когда сюда приедет её тётушка, я сочту за честь просить у неё руки племянницы. А пока прошу разрешения бывать в вашем доме как Наташин жених.

– Боже мой, а я ведь всё знала! – всплеснула руками полицмейстерша. – И к чему же все эти церемонии, милый Михаил Николаевич? Я очень рада за вас! И для бедной Наташеньки это такая блестящая партия! Наденька, Оленька, – сюда, сюда! Поздравьте Натали и Михаила Николаевича! Бедный Владимир Ксаверьевич, как он был бы счастлив… Парамон Модестович, идите к нам, бросьте свои бумаги несносные! Да верно, надо подать вина! Натали, позвольте, я обниму вас!

«Вот так, оказывается, и женятся без любви, – ошеломлённо размышлял Иверзнев, шагая через час по узенькой, чуть голубевшей в лунном свете между сугробами дорожке к лазарету. – Сделал предложение, не задумавшись ни на миг… кто бы мог подумать! Да ведь не отпускать же её, в самом деле, в Петербург к тётке этой! Чтобы девочка от тоски там удавилась! Слава богу, мне хоть ума хватило ей не солгать… не начать городить ерунду про вспыхнувшие чувства и кипящую кровь… Наташа ведь любую ложь чует за версту! До чего же невероятное она существо! Говорит, что любит меня… вздор! Всё романы и скука здешняя. Но вот не влюбилась же в Стрежинского – хотя куда какой блестящий был кавалер! И мазурку танцевал, и флер вполне романтический имел… и взгляды на неё кидал, паршивец, весьма смелые! Все до одной барышни в него перевлюблялись, а Наташа – удержалась… почему-то. Тьфу, что за бредни в голове!» – Иверзнев даже остановился посреди дороги и свирепо уставился на обледенелую сосну у ворот мужского острога. Убедившись, что сосна никоим образом не намерена ему возражать, мрачно потёр нос рукавицей и зашагал дальше.

«Стало быть, ты её не любишь?! Положим! Но какого тогда чёрта ты к Тимаевым таскался? Чуть не каждый вечер сидел почти до полуночи! Пользовался тем, что папаша не возражал! Кому ты Рылеева читал наизусть, фанфарон несчастный? Кому книги носил, которые Верка слала? Перед кем о преобразовании общества разглагольствовал? Что, нечего отвечать, Иверзнев? Приятно было, что барышня на тебя, распахнувши глазки, смотрит и ахает?! Осталось только Никите написать об этом! Что вы теперь – два сапога пара! Вот повеселится-то!»

Ответить самому себе было нечего. Бурча под нос проклятия, Михаил шёл всё медленней и, наконец, в двух шагах от лазарета остановился совсем. Глядя на отуманенный месяц над голубой от месячного света крышей, подумал о том, что не будь этих вечеров в тимаевском доме, круга света от зелёной лампы, бесконечных разговоров, голубых глаз – всегда таких внимательных и серьёзных, соломенных тонких волос… он бы, пожалуй, не вынес одиночества этой осени. Первой его осени в Сибири – без Устиньи… Где она сейчас, эта разноглазая колдунья? Ни слова, ни весточки от неё… Живы ли они все?

«Если бы только знать…» – подумал Иверзнев, глядя на искрящийся под луной снег, – «Знать бы наверное, что она жива-здорова… И она, и этот её атаман Кудеяр… И Антип с Васёной… И дети.»

Зима шагала через тайгу медленно, тяжело. Снег давно завалил овраги и буреломы, кедровник и гари, сравнял замёрзшие реки с каменистыми, поросшими ельником берегами. Озерцо, где Устинья и Василиса брали воду, промёрзло до самого дна, и воду теперь топили из снега в ведре.

Золото Ефим спрятал в сорока шагах от балагана, в дупле огромного кедра, выгнав оттуда донельзя возмущённое семейство полосатых бурундуков. Но тревога не отпускала, хоть убей. Свято уверенный в том, что старик с сыновьями вернутся, молчком перебьют их всех и отыщут золото, Ефим решил не ложиться по ночам вовсе. Отсыпался днём, наказав бабам не высовываться и запирать двери, а после до утра сидел у двери без сна, сжимая в руке бесполезное ружьё и вслушиваясь в тоскливый волчий вой за стенами. Но прошла ночь, другая, третья – а всё было спокойно. Дед Трофим объявился лишь на четвёртые сутки: прикатил на широких бурятских лыжах, волоча за собой ручные санки, доверху загруженные мешками. Ефим встретил его на пороге избы с топором в руках. Дед окинул парня насмешливым взглядом:

– Что, Ефимка, – поди, ни единой ночи толком не спали?

Ефим не улыбнулся в ответ. Старик начал разгружать санки:

– Вот вам пшено, вот сало, вот солонина… Сухарей мешок. Сольцы мало, но кулеш заправлять каждый день достанет. Старуха моя пельменей насыпала, их на морозе держать надобно. Под застреху положите, чтоб от жару не скисли… Что ж, парень, – давай по уговору, один камушек – мне. Да, сделай милость, забери их из дупла-то бурундучьего! Ствол вскорости понизу весь обледенеет и станет как салом смазанный: до самой весны на него не взберёшься…

– Тьфу, чёрт проклятый! – с сердцем сказал Ефим. – Отколь прознал-то?

– Да что прознавать? – зевнул старик. – Засели прошлым разом с Григорьем-то в овраге и всё повысмотрели… Так что спи ночью спокойно и бабам своим давай спать. Мне не золото нужно, а место, где взяли его. Иначе стал бы я с вами возиться…

Ефиму оставалось только выругаться про себя и пригласить старика в дом: Устинья как раз заканчивала кашеварить.

– Может, ничего старик-то? Добрый? – задумчиво сказал он жене, когда дед Трофим, пообедав и попрощавшись, ушёл на лыжах в тайгу, – Вишь, по-честному хочет.

Устинья молча пожала плечами.

– Что – неспокойно тебе? – разом напрягся Ефим.

– Неспокойно, – подтвердила Устинья, – А отчего – не знаю.

– Могу и далее ночью не спать!

– Ни к чему, – невесело усмехнулась она. – Этот Акинфич и средь бела дня нас, как белок, перестреляет, ежели вздумает. А идти нам некуда.

Ефим сумрачно молчал. Он привык доверять чутью жены.

– Всяко до весны спокойно проживём, а дале – видно будет, – Устинья через силу улыбнулась. – Что ж, Ефимка… слава богу, что живы и дети сыты. Выдрались мы из капкана-то!