Мадлен Миллер - Песнь Ахилла [litres]

– А еще где?

Он указал на дорожку тонких темных волосков, сбегавшую от моей груди к животу.

Он остановился, и меня обдало жаром.

– Ладно, хватит, – сказал я куда резче, чем намеревался.

Я снова уселся на траву, а он продолжил разминаться. Я смотрел, как ветерок шевелит его волосы, смотрел, как лучи солнца падают на его золотистую кожу. Я повалился на спину, чтобы солнце падало и на меня.

Вскоре он закончил упражнения и уселся рядом со мной. Мы глядели на траву, на деревья, на растущие бугорки свежих почек.

Он сказал – отстраненно, почти небрежно:

– Думаю, тебе понравится. То, как ты теперь выглядишь.

Меня снова обдало жаром. Но больше мы об этом не заговаривали.

Нам вот-вот должно было исполниться шестнадцать. Вскоре гонцы Пелея принесут от него дары, вскоре созреют ягоды, плоды запунцовеют и упадут нам в руки. Шестнадцатый год был последним годом нашего детства, через год отцы провозгласят нас взрослыми мужами, и мы будем носить не только хитоны, но и хламиды или гиматии. Ахиллу подыщут жену, да и я смогу жениться, если захочу. Я снова вспомнил служанок с потускневшими взглядами. Вспомнил подслушанные обрывки разговоров между мальчишками, рассказы о грудях, бедрах, совокуплениях.

Она такая мягкая, прямо как сливки.

Обхватит тебя бедрами, ты и как тебя звать забудешь.

Голоса мальчишек звенели от возбуждения, щеки горели. Но едва я пытался вообразить то, о чем они говорили, как разум переставал мне повиноваться, будто ускользающая из рук рыба.

Вместо этого ко мне приходили совсем другие образы. Изгиб склоненной над лирой шеи, мерцающие в свете огня волосы, руки с промельками жилок. Мы с ним были целыми днями вместе, куда я мог деться – от запаха масел, которыми он умащивал ноги, от проблесков кожи, когда он одевался. Я отрывал от него взгляд и вспоминал тот день на берегу, холод в его глазах и то, как он сбежал от меня. И – всякий раз – я вспоминал его мать.

Я начал сбегать из пещеры, рано утром, когда Ахилл еще спал, или после обеда, когда он упражнялся с копьем. Я брал с собой флейту, но играл редко. Вместо этого я прижимался к какому-нибудь дереву и вдыхал острый аромат кипарисов, который волнами катился с горных вершин.

Медленно, словно бы пытаясь ускользнуть от собственного же внимания, я клал руку себе между ног. Мне было стыдно делать то, что я делал, и еще больший стыд охватывал меня из-за мыслей, которые этому сопутствовали. Но будет куда хуже, если эти мысли придется переживать в стенах из розового кварца, рядом с ним.

После этого непросто было возвращаться в пещеру.

– Где ты был? – спрашивал он.

– Да там… – отвечал я, тыча рукой в каком-нибудь направлении.

Он кивал. Но видел, как густо я при этом краснею.

Лето вошло в полную силу, и мы укрывались в речной тени, в воде, взрывавшейся дугами света, когда мы плавали и ныряли. Когда я бродил по мелководью, под моими ногами перекатывались прохладные мшистые камни. Своими криками мы распугивали рыбу, которая зарывалась поглубже в тинистые норы или уходила вверх по течению в воды потише. Давно миновало грохочущее весеннее таяние льда; я ложился на воду, и меня уносило дремотным потоком. Мне нравилось ощущать животом солнце, а спиной – прохладные речные глубины. Ахилл качался на воде рядом со мною или плавал против ленивого течения.

Утомившись, мы хватались за низкие ветви ив и висели на них, высунувшись по пояс из воды. В тот день мы лягались, сплетаясь ногами, стараясь столкнуть друг друга в воду, а то и отвоевать чужую ветку. Повинуясь какому-то порыву, я выпустил из рук ветку и обхватил Ахилла за пояс. У того вырвалось удивленное «Уфф!». Несколько мгновений мы с ним боролись, хохоча, я по-прежнему не разнимал рук. Затем раздался громкий треск, его ветка подломилась, и мы рухнули в реку. Прохладная вода сомкнулась над нашими головами, но мы все равно боролись, скользя пальцами по коже.

Мы вынырнули, тяжело дыша, еще больше раззадорившись. Он рванулся ко мне, утянул в прозрачную воду. Мы вцепились друг в друга, всплыли, хватая ртами воздух, и затем снова ушли под воду.

Наконец – с полыхающими легкими, с красными от долгого пребывания под водой лицами – мы выползли на берег и повалились на топкую землю посреди тростника и осоки. Наши ноги погрузились в прохладную прибрежную грязь. Вода ручьями лилась у Ахилла с волос, и я глядел, как капли катятся у него по рукам, по груди.

Утром его шестнадцатого года я проснулся рано. Хирон показал мне дерево на дальнем склоне Пелиона, на котором как раз созрели смоквы, первые в это лето. Ахилл этого дерева не видел, уверил меня кентавр. Я наблюдал за смоквами целыми днями, за тем, как их жесткие зеленые узелки набухают и темнеют, как они растут от зернящегося в них семени. А теперь я соберу их ему на завтрак.

То был не единственный мой дар. Мне попался вылежанный обломок ясеня, и я начал потихоньку придавать ему другую форму, обтесывать мягкие слои древесины. Спустя почти два месяца из ясеня проступила фигурка – играющий на лире мальчик, голова запрокинута, рот открыт, словно бы он поет. Фигурку я тоже нес с собой.

Смоквы – спелые, тяжелые – свисали с ветвей, их округлая плоть податливо падала мне в руки, еще два дня, и они бы перезрели. Я собрал их в деревянную миску и осторожно понес ее в пещеру.

Ахилл вместе с Хироном сидел на поляне возле пещеры, у его ног стоял очередной короб с дарами от Пелея, еще не открытый. Стоило ему увидеть смоквы, и глаза у него расширились. Он вскочил и залез рукой в миску – я и поставить ее перед ним не успел. Мы наелись смокв до отвала, перепачкав липкой сладостью пальцы и подбородки.

В коробе от Пелея лежали очередные хитоны и новые струны, и – в этот раз, в честь его шестнадцатого дня рождения – там оказался еще и плащ, выкрашенный дорогим тирским пурпуром. Это была мантия, достойная царевича, будущего царя, и я заметил, что подарок пришелся ему по душе. Наряд будет ему под стать, рядом с золотом его волос пурпур заиграет еще ярче.

Были дары и у Хирона – посох для прогулок по горам, новый поясной нож. Наконец я вручил Ахиллу фигурку. Он внимательно оглядел ее, поглаживая пальцами метинки, оставшиеся от ножа.

– Это ты, – сказал я, глупо улыбаясь.

Он вскинул голову, в его глазах плескалась чистейшая радость.

– Знаю, – ответил он.

Как-то вечером, вскоре после этого, мы засиделись у догорающего костра. Ахилла не было почти весь день – приходила Фетида, и он пробыл с ней дольше обычного. Теперь он играл на лире моей матери. Музыка была тихой и ясной, как звезды у нас над головами.

Сидевший рядом со мной Хирон зевнул, устроился поудобнее на сложенных ногах. Звуки лиры тотчас же смолкли, в темноте раздался звонкий голос Ахилла: