Мадлен Миллер - Песнь Ахилла [litres]

Взглядом он увещевал Ахилла: еще не поздно. Но Ахилл просто-напросто улыбнулся и шагнул вперед, чтобы рука Одиссея соскользнула с его плеча.

– Я прибыл по своей воле, чтобы предложить вам помощь, – громко сказал он.

И, обернувшись к собравшейся вокруг него толпе, добавил:

– Я почту за честь сражаться плечом к плечу с благородными воителями из всех наших царств.

И снова всеобщий крик ликования – громкий, долгий, не смолкавший, кажется, несколько минут. Наконец ожило кремнистое лицо Агамемнона, и тот – с выстраданным, вымученным терпением – сказал:

– Мое войско и вправду сильнейшее в мире. И я приветствую тебя в наших рядах, юный царевич Фтии. – Его улыбка секла наотмашь. – Жаль, что тебя пришлось так долго ждать.

Этим намеком он явно хотел задеть Ахилла, но тот не успел ничего ему ответить. Агамемнон, возвысив голос, обратился ко всем собравшимся:

– Мужи Греции, больше медлить нельзя. Завтра мы выступаем в Трою. Возвращайтесь в свои станы и готовьтесь к отплытию.

После этого он решительно развернулся и зашагал обратно вдоль берега.

Ближайшие соратники Агамемнона – Одиссей, Диомед, Нестор, Менелай и другие – последовали за ним и разошлись по своим кораблям. Но некоторые цари остались, чтобы поприветствовать нового героя: Еврипил Фессалийский, Антилох из Пилоса, критянин Мерион и целитель Подалирий. Мужи из самых отдаленных уголков наших земель, которых сюда привела жажда славы или данная ими клятва. Многие провели здесь уже несколько месяцев, дожидаясь, пока соберутся все войска. И от скуки, говорили они, лукаво поглядывая на Ахилла, они были рады любой безобидной потехе. Особенно за счет…

– Царевич Ахилл, – прервал их Феникс. – Прошу простить мое вмешательство. Но мы уже разбиваем стан, и я решил, что тебе следует об этом доложить.

В его сухом тоне угадывалось неодобрение, но он не станет распекать Ахилла у всех на глазах.

– Благодарю тебя, почтенный Феникс, – сказал Ахилл. – Если позволите?..

Да, да, позволят, разумеется. Они придут попозже или, может быть, завтра. Принесут лучшее вино, и мы разопьем его вместе. Ахилл жал им руки, соглашался.

В нашем стане мирмидоняне сновали туда-сюда, таская вещи, еду, шесты и холстину. К нам подошел мужчина в одеждах придворного, поклонился – то был один из глашатаев Менелая. Его царь сожалеет, что не может поприветствовать нас лично, но взамен себя прислал глашатая. Мы с Ахиллом переглянулись. Мудрая тактика – мы не поладили с его братом, поэтому Менелай не пришел к нам сам. Но лучшего из ахейцев все же надлежало поприветствовать.

– Он старается всем угодить, – шепнул я Ахиллу.

– Ему никак нельзя со мной ссориться, если он хочет вернуть жену, – прошептал Ахилл в ответ.

Не желаем ли мы осмотреть весь лагерь, спросил глашатай. Желаем, царственно согласились мы.

В главном стане царил невообразимый хаос, все было в беспорядочном движении: дрожащие на ветру флаги, сохнущее белье, стены шатров, тысячи и тысячи снующих туда-сюда воинов. За главным станом была река, по ее берегам тянулась черта прежнего уровня воды – до прибытия войск он был на несколько локтей выше. Еще – рыночная площадь, агора, с алтарем и наскоро возведенным помостом. И наконец, выгребные ямы – узкие канавы, вокруг которых тоже было полно народу.

Куда бы мы ни пошли, к нам поворачивались головы. Я пристально наблюдал за Ахиллом – не сделает ли Фетида снова его волосы ярче, а мускулы заметнее. Но ничего такого я не увидел, все очарование было его собственным: простым, безыскусным, сияющим. Он махал глядящим на него воинам, улыбался и приветствовал их, проходя мимо. Я слышал шепот, прятавшийся в бородах, за обломками зубов, за мозолистыми ладонями: ἄριστος Ἀχαιών. Был ли он тем, кого им посулили Одиссей с Диомедом? Верили ли они, что этот стройный юноша выстоит против защитников Трои? И может ли шестнадцатилетний мальчик быть нашим величайшим воином? И везде, где я видел эти вопросы, я видел и ответы. Да, кивали они друг другу, да, да.

Ночью я проснулся, хватая ртом воздух. С меня ручьями лил пот, в шатре было невыносимо жарко. У спавшего рядом Ахилла кожа была такой же влажной.

Я выбрался наружу, мечтая о морском ветерке. Но и здесь воздух был сырым, давящим. И было до странного тихо. Не хлопали на ветру пологи шатров, не позвякивала ослабленная упряжь. Даже море умолкло, словно бы волны перестали биться о берег. За полосой прибоя оно было гладким, будто начищенное бронзовое зеркало.

Ветра нет, понял я. Вот в чем дело. Воздух был неподвижен, не чувствовалось ни малейшего дуновения. Помню, что подумал: если так будет и дальше, мы не сможем завтра отплыть.

Я сполоснул лицо, радуясь водной прохладе, а затем вернулся к Ахиллу и беспокойному, тревожному сну.

Наутро ничего не меняется. Я просыпаюсь в луже пота, опухший, умирая от жажды. С благодарностью глотаю воду, которую приносит нам Автомедон. Ахилл просыпается, проводит рукой по взмокшему лбу.

Хмурится, выходит наружу, возвращается:

– Ветра нет.

Я киваю:

– Мы не сможем сегодня отплыть.

Наши воины – сильные гребцы, но даже они не смогут грести целый день. Чтобы добраться до Трои, нам нужен ветер.

Но ветра нет. Ни днем, ни ночью, ни на следующий день. Агамемнону приходится выйти на площадь и объявить, что мы задержимся здесь еще. Мы отплывем, едва подует ветер, обещает он.

Но ветер не дует. Мы изнываем от зноя, и воздух, похожий на жар от костра, обжигает легкие. Раньше мы и не знали, до чего раскаленным может быть песок, какими кусачими – одеяла. У многих иссякает терпение, то и дело вспыхивают ссоры. Мы с Ахиллом почти все время проводим в море – слабое, но утешение.

Дни идут, и от тревоги у нас на лбах залегают глубокие морщины. Две недели без ветра – такого не бывает, но Агамемнон ничего не делает. Наконец Ахилл говорит:

– Я пойду к матери.

Пока он ее призывает, я сижу в шатре и жду его, обливаясь потом. Вернувшись, он говорит:

– Это боги.

Но его мать не может – или не хочет – сказать, какие именно.

Мы идем к Агамемнону. От пота кожа у царя пошла красной сыпью, и он все время зол – на ветер, на воинов, которые не находят себе места, на любого, кто даст ему для этого повод. Ахилл говорит:

– Ты ведь знаешь, что моя мать – богиня.

Агамемнон чуть ли не рычит на него в ответ. Одиссей примирительно кладет руку ему на плечо.

– Она говорит, такая погода – неспроста. Боги хотят нам что-то сообщить.

Агамемнону эти слова не по нраву, он злобно глядит на нас, и на этом прием окончен.

Проходит месяц, тягостный месяц беспокойных снов и палящих дней. Лица воинов исполнены гнева, но драки прекратились – слишком жарко. Люди лежат в темноте и ненавидят друг друга.