Мадлен Миллер - Песнь Ахилла [litres]

Я старался казаться спокойным, не выдавать охватившей меня паники. Я заметил, что он всего-то на год-другой старше меня. Антилох, один из сыновей Нестора, миловидный юноша, обожавший отца.

– Все будет хорошо, – повторял и повторял я, сам не зная, ему или себе.

Все дело было в древке: обычно перед тем, как вытащить стрелу, врачеватель обламывал один конец. Но торчавший из груди конец стрелы был слишком короток, если его обламывать, можно разодрать рану еще сильнее. Оставлять оперение нельзя, протащить его через рану – тоже. И как тогда быть?

У меня за спиной переминался с ноги на ногу один из воинов, принесших раненого. Я махнул ему рукой:

– Нож, быстро. Да поострее!

Я поразился властной резкости своего голоса и тому, что воин мгновенно повиновался. Он принес короткий, остро заточенный нож, которым резали мясо, с ржавыми каплями засохшей крови на острие. Перед тем как отдать нож мне, он обтер его об одежду.

Лицо у юноши обмякло, язык вывалился изо рта. Склонившись над ним, я ухватился за древко, смяв оперение во влажной ладони. Другой рукой я принялся пилить древко, срезая по чешуйке за раз, стараясь действовать как можно осторожнее, чтобы плечо не дергалось. Одурманенный настоем юноша сопел и что-то бормотал.

Я пилил – цеплялся за стрелу и пилил. Спина у меня ныла, и я ругал себя за то, что не убрал его голову со своих колен, не уселся поудобнее. Наконец оперение отломилось, оставив только длинную щепу, перепилить которую уже не составило труда. Наконец-то.

Теперь не менее сложное: вытащить древко с другой стороны плеча. Мне пришла в голову удачная мысль, и я аккуратно покрыл стрелу слоем мази, спасавшей от воспаления, надеясь, что так древко будет легче вытянуть и рана не загноится. Затем, мало-помалу, я принялся вытаскивать стрелу. Казалось, прошли часы, прежде чем из раны выскочил расщепленный, пропитанный кровью обломок древка. Уже с трудом соображая, что делаю, я наложил на рану повязку, превратив ее в нечто вроде перевязи через плечо.

Потом Подалирий скажет, что глупо было так делать – пилить медленно, да еще и под таким углом: дернуть как следует, конец бы и сломался. Занозы, рваная рана, да и пес бы с ними, другим раненым тоже нужна была помощь. Но Махаон, заметив, как хорошо зажило плечо – оно не воспалилось и почти не болело, – теперь подзывал меня всякий раз, когда нужно было обработать рану от стрелы, и, выжидающе глядя, вручал мне острый нож.

То было странное время. Ужас уготованной Ахиллу судьбы висел над нами постоянно, и мы все чаще и чаще слышали о вражде богов. Но даже я не мог каждую минуту пребывать в страхе. Я слышал, что люди, живущие возле водопада, перестают слышать шум воды, так и я, можно сказать, приучился жить рядом с кипящим потоком его участи. Шли дни, он не умирал. Шли месяцы, и я мог целый день не замечать разверстой пропасти его грядущей смерти. Затем целый год такого чуда, затем – два.

Остальные тоже как будто оттаяли. Собираясь каждый вечер к ужину вокруг костра, мы все мало-помалу стали друг другу семьей. Когда всходила луна и сквозь черноту неба начинали проглядывать звезды, все подтягивались к огню: мы с Ахиллом, старик Феникс, а затем и женщины – сначала только Брисеида, но постепенно в темноте замаячили лица и других девушек, ободренных радушием, которое мы выказали Брисеиде. И еще Автомедон, в свои семнадцать младший из нас. На наших с Ахиллом глазах этот молчаливый юноша стал сильнее и проворнее, научился управляться с норовистыми лошадьми Ахилла и залихватски описывать круги на поле брани.

Нам с Ахиллом доставляло удовольствие принимать гостей у собственного очага, играть во взрослых, которыми мы себя не считали, передавать мясо, разливать вино. Когда огонь угасал, мы вытирали рты и упрашивали Феникса рассказать нам какую-нибудь историю. Он соглашался, подавался вперед. В свете костра кости его черепа укрупнялись, становились какими-то дельфийскими, чем-то, что могли прочесть прорицатели.

Рассказывала истории и Брисеида, странные, фантастические – легенды о наведенных чарах, об околдованных богах, о смертных, что ненароком с ними повстречались; ее боги были странными – полулюди-полузвери, совсем не те верховные боги, которых чтили в городе. Они были красивыми, эти истории, рассказанные ее тихим, певучим голосом. А еще они были смешными – она то изображала циклопов, то фыркала, показывая, как лев выискивает спрятавшегося человека.

Потом, когда мы оставались вдвоем, Ахилл повторял небольшие отрывки из рассказанного ею – возвысив голос, подыгрывая себе на лире. Было понятно, что такая прелестная история легко может стать песней. И мне с радостью думалось, что он наконец разглядел ее, понял, почему в его отсутствие я провожу время с ней. Теперь она одна из нас, думал я. Теперь она с нами, на всю жизнь.

В один из таких вечеров Ахилл и спросил, что она знает о Гекторе.

Она сидела, откинувшись, опершись на руки, бронза предплечий согрета огнем. Но стоило ему заговорить, как она вздрогнула, выпрямилась. Он нечасто к ней обращался, да и она к нему тоже. Наверное, живы были еще воспоминания о том, что произошло в ее деревне.

– Я почти ничего не знаю, – сказала она. – Я не видела ни его, ни кого-либо из семейства Приама.

– Но ты ведь что-нибудь о них слышала? – Теперь Ахилл и сам распрямился.

– Немного. Я больше знаю про его жену.

– Что угодно, – сказал Ахилл.

Она кивнула, тихонько откашлялась – она так часто делала, перед тем как рассказать историю.

– Ее зовут Андромаха, она единственная дочь киликийского царя Ээтиона. Говорят, что Гектор любит ее превыше всего на свете. Впервые он увидел ее, когда приехал взыскивать дань в царство ее отца. Она приняла его во дворце и развлекала на пиру. К концу вечера Гектор попросил у отца ее руки.

– Она, должно быть, хороша собой.

– Говорят, она красива, но Гектор мог найти невесту и красивее. Она славится добротой и кротостью. Сельские жители любят ее, потому что она часто приносит им еду и одежду. Она носила дитя под сердцем, но я не знаю, что с ним сталось.

– А где Киликия? – спросил я.

– Это к югу отсюда, на побережье, всадник быстро доскачет.

– Возле Лесбоса, – сказал Ахилл.

Брисеида кивнула. Потом, когда все разошлись, он сказал:

– Мы разграбили Киликию. Ты знал?

– Нет.

Он кивнул:

– Я помню этого мужа, Ээтиона. У него было восемь сыновей. Они пытались нас остановить.

Он говорил так тихо, что я все понял:

– Ты их убил.

Вырезал целую семью.

Я попытался совладать с лицом, но он все заметил. Ахилл не лгал мне, никогда.

– Да.

Я знал, что каждый день от его руки гибнут люди, он возвращался в стан мокрый от чужой крови и всякий раз перед ужином соскребал ее пятна с кожи. Но в такие минуты, как сейчас, я не мог смириться с этим знанием.