Мадлен Миллер - Песнь Ахилла [litres]

Стоило мне подумать о том, сколько слез из-за него пролили, за столько лет… И вот теперь из-за него горюет Андромаха, а вместе с ней и Гектор. Мне показалось, будто сейчас между мной и Ахиллом разверзся целый мир, хотя на самом деле он был так близко, что я чувствовал тепло его кожи. Он сложил руки на коленях – загрубевшие от копья, но все равно красивые. Не было еще на свете столь нежных рук – и столь смертоносных.

Звезды у нас над головами были затянуты дымкой. Тяжело нависал воздух. Ночью будет гроза. Дождь пропитает землю, размочит ее, пока она наконец не треснет по швам. Он низринется с горных вершин и по пути только окрепнет, чтобы увлечь за собой все, что встретится на его пути: животных, дома, людей.

«Он и есть такой поток», – подумал я.

Он заговорил и отвлек меня от молчаливых размышлений.

– Одного сына я оставил в живых, – сказал он. – Восьмого. Чтобы их род не прервался.

Странно, что такая малость из его уст казалась великим благом. И все же разве так на его месте поступил бы другой воин? Убить целую семью – это повод для хвастовства, славный подвиг, доказательство того, что тебе под силу стереть с лица земли целое имя. У этого последнего сына будут дети, они будут носить имя его семьи, они услышат ее историю. И эта семья будет жить – хотя бы в их памяти.

– Я рад, – ответил я, на сердце было тяжело.

Поленья в костре прогорели до белого пепла.

– Странно, – сказал он. – Я всегда говорил, что Гектор передо мной ни в чем не провинился. Но теперь он не может сказать того же обо мне.

Годы шли, и вот один воин, из стана Аякса, принялся жаловаться на то, что война затянулась. Поначалу никто не обращал на него внимания; воин был чудовищно уродлив да к тому же известный проходимец. Но с каждым днем он становился красноречивее. Четыре года, говорил он, а чего мы добились? Где сокровища? Где женщина? Когда мы отсюда уплывем? Аякс огрел его по голове, но воин не унимался. Все видели, как тут с нами обращаются?

Его недовольство постепенно распространялось по всем станам. Время года было самое отвратительное, погода выдалась особенно дождливой, сражаться было тяжело. Ранам не было числа: подвернутые лодыжки, сыпь, гнойники. Некоторые стоянки облюбовал гнус, его было так много, что издали казалось, будто это облака дыма.

Хмурые и почесывающиеся воины стали все чаще собираться на агоре. Поначалу они просто толпились небольшими кучками, перешептывались. Затем к ним присоединился воин, с которого все и началось, и их голоса зазвучали громче.

«Четыре года!»

«Откуда нам знать, что она там? Кто-нибудь ее видел?»

«Троя никогда нам не сдастся».

«Все, хватит воевать!»

Узнавший об этом Агамемнон велел их высечь. На следующий день воинов собралось вдвое больше, и среди них было немало микенцев.

Разгонять их Агамемнон отправил вооруженный отряд. Мужчины разошлись, но, едва отряд ушел, вернулись. В ответ Агамемнон выставил для охраны агоры целую фалангу. Но то была тяжелая повинность – стоять под палящим солнцем, да еще там, где гнуса больше всего. К вечеру фаланга поредела из-за самовольных отлучек, а количество бунтовщиков увеличилось.

Соглядатаи Агамемнона донесли на недовольных, тех схватили и высекли. На следующее утро несколько сотен воинов отказались сражаться. Кто-то отговорился болезнью, кто-то даже не стал искать отговорок. Новости быстро разошлись по всему стану, еще больше воинов вдруг разболелось. Они завалили помост своими мечами и щитами и перегородили агору. Когда Агамемнон попытался сквозь них прорваться, они скрестили на груди руки и не двинулись с места.

Агамемнон, которого не пустили к себе же на агору, побагровел, затем стал еще багровее. Он стиснул свой деревянный, окованный железом скипетр так, что побелели пальцы. Когда стоявший в переднем ряду воин плюнул ему под ноги, Агамемнон со всего размаху ударил его скипетром по голове. Воин упал.

Вряд ли Агамемнон хотел ударить его так сильно. Он и сам словно застыл, уставившись на лежавший у его ног труп, не в силах пошевельнуться. Другой воин перевернул тело: ударом Агамемнон проломил ему череп. Новости разлетелись с шипением, со звуком, похожим на занимающийся пожар. Многие выхватили ножи. Ахилл что-то пробормотал, потом куда-то исчез.

Было видно, что Агамемнон понял, какую совершил ошибку. Своих верных стражей он легкомысленно не взял с собой. Теперь его окружили со всех сторон; даже если теперь кто-нибудь и захотел бы ему помочь, то просто не смог бы к нему пробиться. Я затаил дыхание, ожидая, что сейчас он умрет на моих глазах.

– Ахейцы!

На крик обернулись удивленные лица. На куче сваленных на помосте щитов стоял Ахилл. Прекрасный, сильный, серьезный – именно так и должен выглядеть настоящий победитель.

– Вы разгневаны, – сказал он.

Этим он привлек их внимание. Они и вправду были разгневаны. Какой же военачальник признает, что его воины могут сердиться.

– Поведайте свои обиды, – сказал он.

– Мы хотим уплыть! – раздался голос из задних рядов.

– Напрасная война!

– Предводитель нам солгал!

Поддерживая их, толпа зашумела еще громче.

– Уже четыре года прошло!

Последний выкрик был самым гневным.

Я их не винил. Для меня эти четыре года были роскошью, временем, которое мы с превеликим трудом вырвали у скупой судьбы. Но для них это была украденная жизнь: украденная у их жен и детей, у семьи и дома.

– Вы вправе сомневаться, – сказал Ахилл. – Вам кажется, вас обманули. Ведь вам была обещана победа.

– Да!

Я заметил, как перекосилось от злости лицо Агамемнона. Но он был зажат в толпе и не мог высвободиться или сказать что-то, не устроив потасовки.

– Скажите же, – спросил Ахилл, – по-вашему, ἄριστος Ἀχαιών станет сражаться в напрасной войне?

Воины молчали.

– Станет или нет?

– Нет, – ответил кто-то.

Ахилл серьезно кивнул:

– Нет. Не стану и готов на чем угодно в этом поклясться. Я здесь, потому что я верю, что мы победим. И я останусь до конца.

– Ну и оставайся! – Это крикнул уже кто-то другой. – А как быть тем, кто хочет уплыть?

Агамемнон раскрыл было рот, чтобы ответить. Воображаю, что он мог бы сказать. Никто никуда не уплывет! Отступников казнят! Ему повезло, что Ахилл его опередил:

– Уплывайте, когда вам вздумается.

– Правда? – с сомнением переспросил кто-то.

– Конечно. – Он помолчал, расплылся в самой своей приветливой, невинной улыбке. – Но, когда мы возьмем Трою, вашу часть сокровищ я заберу себе.

Напряжение ощутимо ослабло, кое-где послышались одобрительные смешки. Царевич Ахилл сказал, нас ждут сокровища, а там, где жадность, есть и надежда.

Ахилл заметил эту перемену. Он крикнул: