Кейт Мортон - Дочь часовых дел мастера [litres]

Но не только лицо, запечатленное на картине, лишило меня тогда дара речи. «La Belle» – это капсула времени. Каждый мазок краски, каждый гран пигмента хранит слова и взгляды, которыми мы с Эдвардом обменивались за работой; в ней звучит наш смех, в ней живут те мгновения, когда он подходил ко мне и нежно касался моего лица, поворачивая его к свету. И каждая его мысль, и каждое соприкосновение наших умов в той уединенной студии в дальнем конце сада. Лицо «La Belle» – это тысячи тайн, из которых сплетена история, полностью ве́домая лишь Эдварду и мне. Вот почему, когда я увидела ее на стене в том зале, полном шумных незнакомцев, у меня перехватило дыхание.

Но Эдвард ждал моего ответа, и я сказала:

– Она…

Он сжал мою руку:

– Правда?

Тут Эдвард извинился, сказав, что увидел мистера Рёскина, и пообещал скоро вернуться.

Я все еще смотрела на картину, когда рядом со мной встал высокий красивый мужчина.

– Что вы думаете? – спросил он, и я решила, что он обращается ко мне. Я снова попыталась найти слова, но ему ответила другая женщина. Оказалось, она стояла возле него, только с другой стороны: невысокая, изящная, с золотистыми волосами и маленьким ротиком.

– Картина хороша, как всегда, – сказала она. – Вот только меня удивляет, как он не устает подбирать натурщиц с помойки.

Мужчина расхохотался:

– Ну вы же знаете Эдварда! У него всегда был своеобразный вкус.

– Из-за нее картина смотрится дешево. Посмотрите, как она смотрит на нас в упор: никакого стыда, никакого класса… А эти губы! Я так мистеру Рёскину и сказала.

– И что же он ответил?

– Он был готов согласиться со мной, правда, добавил, что, на его взгляд, Эдвард как раз такого эффекта и добивался. Что-то насчет контраста – невинность окружающей обстановки и опытность женщины.

Я съежилась каждой клеточкой своего тела. Мне захотелось исчезнуть. Зря я сюда пришла, это была ошибка; теперь я видела это ясно. Мартин был прав. Меня заворожила энергия, исходившая от Эдварда. И я забыла об осторожности. Решила, что мы с ним партнеры в одном предприятии. Надо же было свалять такого дурака.

Щеки горели от стыда, мне хотелось скрыться. Я оглянулась, прикидывая, трудно ли добраться до выхода. Комната была полна народу, люди, тесно прижатые друг к другу, курили и болтали, от табачного дыма и запаха одеколона было трудно дышать.

– Лили. – Эдвард вернулся, раскрасневшийся от возбуждения. И тут же: – Что с вами? – При взгляде на меня: – Что случилось?

– А вот и ты, Эдвард! – воскликнул тот рослый красавец. – А я-то думал, куда ты запропастился? Мы тут любуемся твоей «La Belle».

Послав мне взгляд поддержки и ободрения, Эдвард обернулся к другу, который, ухмыляясь, уже хлопал его по плечу. Положив руку мне на талию, он мягко, но уверенно подтолкнул меня вперед.

– Лили Миллингтон, – сказал он, – это Торстон Холмс, член Пурпурного братства и мой хороший друг.

Торстон взял мою руку и слегка скользнул по ней губами:

– Так, значит, это вы та самая Лили Миллингтон, о которой мы столько слышали. – Он посмотрел на меня в упор, и в его взгляде я прочла недвусмысленный интерес. Те, чье детство проходит в темных переулках позади Ковент-Гардена и на сырых улицах близ Темзы, рано учатся распознавать такие взгляды. – Очень приятно познакомиться с вами наконец. А то спрятал вас от всех и не делится.

И тут женщина с волосами цвета меда протянула мне свою холодную кукольную ручку и сказала:

– Вижу, мне придется представиться самой. Я мисс Фрэнсис Браун. Будущая миссис Эдвард Рэдклифф.

Заметив, что Эдвард увлекся беседой с очередным гостем, я извинилась, не обращаясь ни к кому в отдельности, сделала шаг в сторону и стала пробираться через толпу к выходу.

Покинуть душный зал было облегчением, и все же, скользнув за темный полог прохладной ночи, я невольно почувствовала, что за мной закрылась не одна дверь. Манящий мир творчества и света остался позади, впереди ждали сумрачные, унылые закоулки моего прошлого.

Углубившись как раз в такой вот закоулок и заодно в такие вот мысли, я вздрогнула, ощутив, как чья-то рука стиснула мое запястье. Я обернулась, ожидая увидеть Мартина, который весь вечер ошивался на Трафальгар-сквер, но это оказался друг Эдварда с выставки, Торстон Холмс. Совсем недалеко грохотал вечерний Стрэнд, но здесь, в этом переулке, были только мы, не считая спавшего в канаве бродяги.

– Мисс Миллингтон… – начал он. – Вы так внезапно нас покинули. Я забеспокоился, уж не заболели ли вы.

– Нет, со мной все хорошо, спасибо. В комнате было очень жарко – мне захотелось на воздух.

– Да, тем, кто не привык к обществу, может показаться тяжело. Но молодой леди небезопасно ходить здесь в одиночку. Кто знает, что подстерегает в ночи.

– Очень любезно с вашей стороны.

– Позвольте мне пригласить вас куда-нибудь для восстановления сил. Здесь неподалеку я знаю очень уютные комнаты, и квартирная хозяйка – дама понимающая.

Я сразу поняла, что это за восстановление сил.

– Нет, благодарю. Не смею вас задерживать, приятного вам вечера.

Тут он шагнул ближе, положил руку мне на талию, обхватил и рывком притянул меня к себе. Другой рукой он достал из кармана две золотые монеты и, зажав их между пальцами, показал мне:

– Обещаю, что вы с пользой проведете время.

Я посмотрела ему прямо в глаза и не опустила взгляда:

– Как я уже сказала, мистер Холмс, мне хочется подышать воздухом.

– Что ж, как пожелаете. – Он снял с головы цилиндр и коротко поклонился. – Доброй ночи, мисс Миллингтон. До скорой встречи.

Случай был не из приятных, но в тот момент меня занимали другие мысли, куда более печальные. Возвращаться к миссис Мак не хотелось, и я, со всеми предосторожностями, чтобы не попасться на глаза Мартину, отправилась в то единственное место, куда меня тянуло.

Если Бледный Джо и удивился, увидев меня, то ничем этого не выдал: просто вложил закладку между страницами книги, которую читал, и закрыл ее. Мы с ним долго предвкушали тот момент, когда картину представят зрителям, и теперь он ждал от меня торжествующего рассказа о великом событии. Вместо этого, едва открыв рот, я зарыдала – я, не плакавшая с того самого утра, когда пришла в себя в доме миссис Мак и обнаружила, что отца нет рядом.

– В чем дело? – спросил он с тревогой. – Что произошло? Тебя кто-то обидел?

Я отвечала: нет, ничего такого. И вообще, я сама не знаю, почему плачу.

– Тогда начни с самого начала и расскажи, как все было. Может быть, послушав тебя, я сам скажу, о чем ты плачешь.

Так мы и сделали. Сначала я рассказала о картине: о том, как я стояла перед ней и стеснялась себя. Стеснялась потому, что образ, созданный Эдвардом в студии под стеклянной крышей, оказался чем-то гораздо большим, чем я. От той женщины исходил свет; мелкие заботы будничной жизни были ничем рядом с ней; и все же художник смог уловить ранимость и надежду, увидеть за маской женщину.