Эрик Шабаев - Только б жила Россия

Ганька развинченной походкой шел впереди, толкал встречных, плевался, отпускал похабщину. В одном из переулков он едва не сцепился с матросами, идущими тесной гурьбой.

— Эй, митрохи, вас-то как на Москву занесло? — не преминул подкусить Лушнев.

— Заткнись, глухарь, пока посередь улицы не выпороли! — ответил верзила-усач, опоясанный по кафтану ремнем с увесистой медной пряжкой.

Ганька на какую-то минуту затих.

Севастьян с Павлом и Макаром намеренно приотстали. Осточертел поганый лушневский язык, приелись дикие коленца — того и гляди нарвешься на беду… Шагали неторопливо, перебрасывались редкими словами.

— Будем в Можайске, непременно вырвусь на часок до своих, — мечтал Савоська, помаргивая увлажненными глазами. — Что они там, как они?

— Ты и нас прихвати, за компанию.

— Только не с дорогомиловцем, упаси господь!

На пустыре, чуть одетом травой, играли в лапту. Мелькала бита, мяч, туго-натуго скатанный из шерсти, взвивался высоко в небо, подростки со всех ног мчались туда и обратно. Кто-то узнал Пашку-артиллера, ломким баском попросил:

— Пань, вдарь по старой памяти!

Еремеев отрицательно помотал головой: дескать, служба, нельзя ни в коем случае! — и, уходя, все оглядывался назад.

— Брательник мой младший. Скоро и ему «сено-солома»… — Голос у Павла дрогнул. — Маманьку жалко…

— Зашел бы, чудило!

— Обожду, — хмуро прогудел Павел. — Мать в три ручья зальется, да и жинка — следом, на нее глядючи. Успею!

— А где наш бузотер? — вспомнил Макарка Журавушкин. — Не видно и не слышно… Тю, вот он!

Ганька застрял у высокого каменного дома, приподнимаясь на носках, подавал знаки в угловое оконце под чердаком. Вероятно, ему ответили — он встрепенулся, угрюмое лицо осветила неожиданная улыбка.

— Зазнобами пруд пруди… Ох, и жох! — восхитился Макар. — Интересно, чье строенье?

— Томсенов прядильный двор, — подсказал Павел. — Туда войдешь, оттуда не выйдешь… Почему? Вроде каталаги для преступниц. Посылают лет на десять, пятнадцать, а то и навсегда.

— За что?

— За всякое. Кто благоверного топором аль зельем успокоит. Ноздри долой и сюда. Не балуй, милая, поостынь малость!

Макарка задумчиво пошмыгал носом, опять расплылся от уха до уха, крикнул:

— Ну, Ганька-стервец, ты и впрямь как в сорочке…

И не договорил — до того тоскливо посмотрел Ганька, когда повернулся на солдатские голоса.

— Что с тобой?

Ганька молчал. Товарищи недоуменно пожали плечами, пошли дальше, и он — следом, понурив голову.

Близ каланчей, при выходе на ярославскую дорогу, остановились. Мимо скакал верховой, суча плетью, орал идущим и едущим: «Сторони-и-ись!» Вскоре появилась колымага одвуконь, — в ней нахохлившись сидел дородный, с одутловатым темным лицом, человек. Взгляд, порой бросаемый вкось, чиркал как бритва…

— Его преображенское величество, князь-кесарь! — просипел Ганька, с неохотой сдергивая треуголку, — Что ни день — кого-нибудь туда… Руки по локоть в красном, а ему все мало, антихристову свойственнику!

— Свят-свят-свят! — перекрестился богобоязненный Пашка. — Тебе-то какая забота, чумной?

— Мне?! — ляская зубами, крикнул Ганька. — Мне?! — и сорвался, начал выпаливать слова, одно страшнее другого. — Батю — на крюк, под ребро: виси до тепла… Дядьев — секирами, вперехлест…

Напуганные ребята заломили ему руки, поволокли в переулок, — а он вырывался, пер назад к дороге, брызгал слюной.

— Братовья… где они? С полками усланы бог весть куда, в Астраханское царство… Сестренка-малолетка у Томсена в когтях… За что-о-о?

Лушнев упал ничком, бился головой о землю. Товарищи стояли над ним, не сводя расширенных ужасом глаз.

— Ганька, бедный ты наш…

Тот резко выпрямился.

— Провалитесь! Такие вот сердобольные и головы секли, за компанию с катом всесветным… Доселе пытает кой-кого, царевнины письма ищет… — Он яростно погрозил кулаком в сторону Преображенского, сотворил дулю. — Накося-выкуси! А приспеет срок — сам будешь на колу…

— Страсти господни… Ты-то как уцелел? — тихо справился Савоська Титов.

— Тетка, спасибо ей… Укрыла в посаде, под фамильей мужниной… А то б давно куковал в питерских аль воронежских работных… — Ганька скрипнул зубами. — Бегите, выдавайте, авось и деньга перепадет!

Ребята подавленно молчали.

Над пустынной ярославской дорогой крепла темень. Тихо было вокруг, только изредка пофыркивал конь, впряженный в маркитантскую повозку, да налетавший ветер свистел в черепах на чугунном столбе.

— Лютое местечко… — Севастьян переступил с ноги на ногу. — Тебе не знобко?

— Года три тому к берлоге хаживала, и то… Нет, вру, напугалась… — Дуняшка досадливо мотнула длинной косой. — Зачем Ганьку-то с собой позвали? Или скучно без его подковырок?

— В одной шеренге стоим. Куда ж его? — пробормотал Савоська, вспомнив недавнее лушневское буйство. — Разнесчастный парень, ей-ей.

— Гад, он и есть — гад! — отрезала Дуняшка. — Будь в руке пистоль утром — уложила бы на месте!

— Ну а чего с нами водишься? С Макаркой, с Пашкой, со мной, наконец… Так и так — солдатье, варначье.

— Вы — не он, слава богу!

— Ой ли?

— Страсть не люблю, когда цену себе набивают! — Она сердито притопнула ногой.

— А ты смелая… Вот возьму и в лес утащу. И поминай как звали! — ершисто выпалил Савоська, придвигаясь к ней, но сердце шло своей дорогой, сердце — наперекор всему — говорило об ином. «Ягодиночка моя!» — чуть не слетело с губ.

Она словно подслушала его затаенные думы.

— Лови!

— Думаешь, не поймаю?

— Попробуй. Посмотрю, какой ты прыткий! — Дуняшка быстро-быстро, светлой тенью, скользнула в притемненное поле.

Савоська настиг ее на взгорке, обнял робко, и она не отклонилась, всем телом прижалась к нему, обожгла поцелуем.

Неделю спустя Меншиков прощался с преображенскими девами. Нашел он их — царевну Наталью, Катеньку, Дарью Арсеньеву при княгине Мясной, — в роще, окутанной дымом первой зелени, галантно поклонился, очертив шляпой полукруг.

— Еду, государыни мои. Сперва в Парадиз, потом на запад, к войску. Ну а осенью с викторией ждите.

— Помогай вам бог, Александр Данилович! — перекрестила его царевна Наталья. — Петрушеньке поклон поясной!

— Непременно! — Генерал от кавалерии выгнул бровь, повернулся к невесте. — А ты мне что пожелаешь, друг-Дарьюшка?

Арсеньева — тоненькая, смуглая — беззвучно шепнула что-то, покраснев, прикрылась рукой.

— Ну вот! Жених воевать уезжает, а ты как в рот воды набрала! — упрекнула ее княгиня Мясная. — Встряхнись, глупая!

Меншиков перевел взгляд на Катеньку… Хороша полоняночка мариенбургская, кровь с молоком! Будто нет беременности, будто Петров ребенок уж какой месяц не торкается ей в бока…