Владимир Семенов - Кремлевские тайны

В качестве посетителя можно было бы созерцательно любоваться кремлевской стариной, дворцом Грозного и Грановитой палатой. Но нам пришлось здесь поселиться надолго.

Тесное повседневное соприкосновение двух исторических полюсов, двух непримиримых культур удивляло и забавляло. Проезжая по торцовой мостовой мимо Николаевского сквера, я не раз поглядывал искоса на царь-пушку и царь-колокол. Тяжелое московское варварство глядело из бреши колокола и из жерла пушки. Принц Гамлет повторил бы на этом месте: «Порвалась связь времен, зачем же я связать ее рожден?» Но в нас не было ничего гамлетического.

В Кавалерийском корпусе, напротив Потешного дворца, жили до революции чиновники Кремля. Весь нижний этаж занимал сановный комендант. Его квартиру разбили теперь на несколько частей.

С Лениным мы поселились через коридор.

Кормились тогда в Кремле из рук вон плохо. Взамен мяса давали солонину. Мука и крупа были с песком. Только красной кетовой икры было в изобилии, вследствие прекращения экспорта. Этой икрой окрашены не только в моей памяти первые годы революции.

Музыкальные часы на Спасской башне перестроили. Теперь старые колокола вместо «Боже, царя храни» медленно и задумчиво вызванивали Интернационал. Подъезд для автомобилей шел под Спасской башней, через сводчатый туннель. Над туннелем старинная икона с разбитым стеклом. Перед иконой — давно потухшая лампада. Часто при выезде из Кремля глаз упирался в икону, а ухо ловило сверху Интернационал.

Над башней с ее колоколом возвышался по-прежнему позолоченный двухглавый орел. Только корону с него сняли. Я советовал водрузить над орлом серп и молот, чтобы разрыв времени глядел с высоты Спасской башни. Но этого так и не удосужились сделать.

В моей комнате стояла мебель из карельской березы. Над камином часы под Амуром и Психеей отбивали серебряным голоском. Для работы все это было неудобно. Запах досужего барства исходил от каждого кресла.

Чуть ли не в первый день моего приезда из Питера мы разговаривали с Лениным, стоя среди карельской березы.

Амур с Психеей прервали нас певучим серебряным звоном. Мы взглянули друг на друга, как бы поймав себя на одном и том же чувстве: из угла нас подслушивало притаившееся прошлое. Окруженные им со всех сторон, мы относились к нему без почтительности, но и без вражды, чуть-чуть иронически.

Было бы неправильно сказать, что мы привыкали к обстановке Кремля — для этого много было динамики в условиях нашего существования. «Привыкать» нам было некогда.

Мы искоса поглядывали на обстановку и про себя говорили иронически-поощрительно Амурам и Психеям: не ждали нас? Ничего не поделаешь, привыкайте!

Мы приучали обстановку к себе.

Низший состав остался на местах. Они принимали нас с тревогой. Режим тут был суровый, крепостной, служба переходила от отца к сыну.

Среди бесчисленных лакеев и всяких иных служителей было немало старцев, которые прислуживали нескольким императорам.

Один из них — старичок Ступишин, человек долга, был в свое время грозой служителей. Теперь младшие поглядывали на него со смесью старого уважения и нового вызова.

Он неутомимо шаркал по коридорам, ставил на место кресла, сметал пыль, поддерживал видимость прежнего порядка.

За обедом нам подавали жидкие щи и гречневую кашу с шелухой в придворных тарелках с орлами.

— Что он делает, смотри, — шептал Сережа матери. Старик тенью ходил за креслами и чуть поворачивал тарелки то в одну, то в другую стороны. Сережа догадался первым: двуглавому орлу полагается быть перед гостем посредине.

Служительский персонал вскоре расформировали. Молодые быстро приспособлялись к новым порядкам.

Ступишин не хотел переходить на пенсию.

Его перевели надсмотрщиком в большой дворец, превращенный в музей, и он часто приходил в Кавалерийский корпус — «проведать». Ступишин дежурил позже во дворце перед Андреевским залом во время съездов и конференций.

Вокруг него снова царил порядок и сам он выполнял ту же работу, что при царских или великокняжеских приемах, только теперь дело шло о Коммунистическом Интернационале.

Он разделил судьбу часовых колоколов на Спасской башне, которые от царского гимна перешли к гимну революции. В 26-м году старик медленно умирал в больнице. Жена посылала ему туда гостинцев, и он плакал от благодарности».

Люди старшего и среднего поколения без труда вспомнят: с чего начинался каждый «трудовой день». Он начинался с прямой трансляции с Красной площади, с боя Кремлевских Курантов. В приемнике раздавался треск, шум машин, проезжающих по площади, карканье ворон, и только после всего этого — бой Курантов.

Карканье кремлевских ворон неслось над всей необъятной советской империей, достигало слуха старого и малого…

Зловещие кремлевские вороны напоминали с утра о бренности всего земного, о своих сородичах — «Черных воронах», которые в любую из ночей могут подкатить к дому и увезти туда, откуда нет возврата.

Кремлевские вороны возвещали о наступлении нового дня, ночь прошла — пора на работу…

Кремлевские вороны пророчили гибель «врагам народа». Каркали, как на кладбище.

Потом прямую трансляцию заменили записью боя часовых колоколов. Запись была очищена от всех посторонних звуков.

Смолкли голоса кремлевских ворон…

Одним из любимых занятий русских царей была стрельба по воронам. «Гулял и убил ворону», — писал Николай II в своем дневнике 8 ноября 1904 года.

Вороны пережили царей и остались в Кремле при советской власти.

Вороны жили в Кремле при советской власти и пережили советскую власть…

Вороны жили и будут жить в Кремле!

Крысы тоже обитали в Кремле. Их было много. О них рассказала жена Феликса Дзержинского в своих воспоминаниях: «Было видно, как бегают крысы в поисках съедобного».

Упоминания о крысах есть и у коменданта Кремля П. Малькова. Борьба с серыми грызунами входила в его прямые обязанности.

Ах, если бы комендант Кремля уничтожал только крыс!

Первый комендант Кремля был настоящим палачом! Об этом «занятии» П. Малькова писал Лев Разгон в «Непридуманном».

Палачество — приведение в исполнение казней — утратило в наше время всю вековую зловещность этой профессии. Пушкин усматривал падение общественных нравов в том, что образованные люди позволяют себе издавать и читать записки парижского палача. Но более чем через сто лет после Пушкина Андрей Свердлов показал мне рукопись сделанной им литературной записи воспоминаний коменданта Кремля Малькова.

В этих грубых и не самых правдивых воспоминаниях несколько страниц было посвящено подробнейшему описанию того, как сам Мальков расстреливал Каплан; как с помощью присутствующего при этом Демьяна Бедного от тащил ее труп в Кремлевский сад, как они этот труп облили керосином и сожгли.