Александр Бармин - Уральские рудознатцы

— Два дня на лыжах и еще полдня.

— Какие же летом лыжи? Верст сколько?

— Верст они не знают, — вмешался Мосолов. — Меряют зимним ходом. Выходит, верст семьдесят, если пол-третья дня. Еще говорят, если близко или недолго: «два котла сварить». И так меряют: «стрела два раза летит». Ты видел ихние стрелы и луки, Сергей Иваныч? Покажи, Ватин.

Ярцов сразу забыл про камни и стал разглядывать лук. Ватин вынул его из кожаного чехла, в котором лук лежал, выпрямленный и привязанный к доске. Сделан из корня лиственницы с березовой накладкой и оклеен берестовыми ленточками, чтобы не пересыхал. Еще занятнее стрелы — всех видов: с вилкой на уток, с шариком на белку, с железной копьянкой на сохатого. Особая-ястреб-стрела, поющая на лету. Она служит для спугивания уток из камышей. У основания каждой стрелы в два ряда перья, выдернутые из глухариного хвоста.

Пока Ватин объяснял Ярцову для чего нужна какая стрела, Чумпин выскользнул из избушки и пошел к себе.

Уже стояла белая ночь. Все зимовье окутано дымом костров.

Чумпин вырыл из земли за своим жильем двухголового деревянного идола, поставил его к стволу сосны, перед ним положил такие же камни, какие дал русским, и стал молиться, оправдываться вполголоса.

— Может быть, он прогневал дух Железной горы, рассказав о ней русским. Конечно, это плохо, но что же делать? Без собаки невозможно охотиться, a русские дадут деньги. Может, даже на ружье хватит — огненный бой. Пф-ту. Тогда самые красивые разноцветны тряпки он навяжет на тебя, Чохрыш ойка. Как красиво! Пусть только бог не сердится. Ведь Степан не сердился же что осень была теплая и реки долго не замерзали. Это помешало охоте, шкур добыто совсем мало, всю зиму голодал, собака сгибла. Эх, бог!.. Степан только слегка поколотил тогда тебя. Совсем немножко, мосса, моссакуэ. Не гневайся же Чохрынь-ойка, не приказывай духу дорог отвести след, когда он поведет русских на Железную гору. Самые красивые тряпки тебе, не забудь! Ладно, бог? Омаст?

Замолчал, стал ждать какого-нибудь знака от бога. Тихо. Льется далеко рокочущая трель козодоя. Позвякивают уздечками лошади, хрустит трава на зубах. Но вот далеко закричал, залаял дикий козел. Одинокий голос прорвал тишину.

Манси поспешил принять этот голос за утвердительный ответ лесного духа. Поскорее схватил идола, сунул его вместе с камнями в яму под избушкой, присыпал землей, — поскорее, пока бог не передумал.

И пошел спать.

Раньше всех утром встал Мосолов Он вышел на берег Баранчи, оглянулся, вынул из кармана куски чумпинской руды и с ругательством бросил их в воду.

Потом подошел к первой избушке разбудил спавшего там манси и сказал — Эй, вогул, нет ли у тебя продажных мехов? Куничка, может, какая завалялась?

Так он обошел все избушки, заставляя где лаской, где угрозой показывать ему оставшиеся с зимы шкурки пушных зверей.

Когда Ярцов вылез из избушки, Мосолов сидел на пеньке и запихивал в седельную сумку свою добычу.

— Не знаю толк у в соболях да в лисицах, а в топорах да в тупицах, — лукаво подмигивая, сказал приказчик. — Чего-то такого заставили купить вогулишки. Надо же поездку оправдать, вот и взял.

Мансийские ребятишки, обнимая мохнатых ласковых псов, сидели щебечущей стайкой вокруг лошадей. Они ждали когда лошадь поднимает ногу: кто-то из них уже пустил слух, что у этих невиданных животных копыта снизу железные.

Тронулись в путь. Опять началась пытка комарами. Чумпин шел впереди, обмахиваясь веткой.

— Ну и дорога, — сказал Ярцов. — Завод ставишь, а проезду нет. Как будешь по такой тропинке возить горновой камень к доменному строению?

— Будет и дорога, Сергей Иваныч. Со временем. Еще до доменной кладки далеко.

Когда свернули на переправу, Чумпин показал рукой на север и сказал:

— А Кушва-река там, прямо, не надо сворачивать. Болот много. Бобры живут.

Ярцов спохватился, зашарил по карманам, в сумке.

— Где же камни, образцы-то кушвинские? Я их забыл. Положил тогда в сумку, помню. Да должно быть вынул вечером, а нынче из головы вон. Нету в сумке.

— Ишь ты, грех какой, — Мосолов покачал головой. — Как на притчу — и я забыл, це-це-це…

Но Чумпин понял, о чем идет речь. Полез за пазуху и вручил Ярцову новые образцы той же черной руды — нагретые у его тела угловатые обломки. Мосолов этого, кажется, не заметил.

— А что, если съездить нам на Кушву, Мосолов? — предложил Ярцов.

— Что ты, что ты, господин шихтмейстер! Слышишь, чего вогул говорит? Болота. А медведи, а комары… Что, тебе жизнь не мила? Если бы еще по казенной надобности послали, тогда хоть пой, хоть вой, а поезжай. А по своей воле кто же туда сунется?

И Ярцов бросил думать о Кушве.

Над лесом показалась громада Синей горы с тремя скалистыми вершинами, с каменными обрывами. Не доезжая до горы, на лесной поляне нашли лагерь демидовских людей — штейгер да полтора десятка рабочих. Кое-где в лесу виднелись бугры желто-красной земли, да чернели глубокие ямы. Вот и весь железорудный прииск.

Ярцов спустился в одну яму. Там работал старик-рудокоп, весь желтый от железной охры.

— Я в рудах мало смыслю, — сказал Ярцов, колупаясь в мокрой стенке. — По-моему, руда плохая.

Старик вздохнул, посмотрел в голубое небо и снял колпак.

— Ваше благородие от Бергамта будете, или господина Демидова служащий?

— Казенный. А что?

— Немудренькая рудишка. Я, ваше благородие, весь век с кайлом, — прямо скажу: хуже не видел. И небогато ее здесь. Может, прикажете оставить прииск, освободите нас, ваше благородие. Зря погибаем.

— Я этого ничего не знаю и не могу.

— Ну, видно, быть так… Только не извольте сказывать штейгеру, ваше благородие, что болтал я. Руда-то, может, и нечего. Где нам понимать!

Надел колпак и опять принялся тюкать кайлой в забой.

Главное дело Ярцова было отмежевать лесную дачу к будущему заводу. Леса кругом дикие были, нетронутые. Жалеть их, видимо, не приходилось — все равно от перезрелости да от пожаров сами гибнут. Ярцов не стал ездить, искать в натуре межи и грани. Уселся в шалаше и под диктовку штейгера и приказчика начал писать «межевую запись». Труд не малый, часа четыре высидел. Штейгер заглядывал в свою записную книжку и говорил: — …Береза кудреватая, на полдни поклепа, от корени отросток. На ней положены две грани, одна показывает назад по граням, другая вперед по меже на листвень суховерхую, около ключика, что из горы бьет. По мере до листвени суховерхой верста двадцать сажен. На листвени положены две грани, одна показывает…

Потом грань шла на «листвень матерую», на «гору с чаклем», на яму с признаками-закрытой угольем, костями да золой. Межа поворачивала между лесом и желтым болотом — и опять по «березам покляпым», «березам кудреватым», «соснам граненым» пробиралась дальше и дальше.