Давид Маркиш - Еврей Петра Великого [Роман]

Но пора поговорить о народе!

— А что о нем говорить? Народ — он и есть народ.

— Строительство потребует десятки тысяч душ.

— Десятки! А сотни не угодно ли?

— Тут полно чуди. Вот и надо их выловить и сюда свезти.

— Чудь! Они нашего наречья не понимают и кишкой тонки.

— По кишечной части никто не устоит против русского мужика.

— Верно заметил, Ваше превосходительство: русский мужик — дурак отличный. Такого во всем свете не сыскать.

— Пора, господа, пора поговорить о народе.

Дивьер, сидя в углу комнаты, в стороне от стола, ухмыльнулся насмешливо. Что это значит — народ? То серое месиво, что вчера из-под палки взялось возводить пятый крепостной бастион? Ивашки да Агашки? Или этот гусь крашеный, Алексашка проклятый Меншиков? Вон сидит, развалился, ножку за ножку заложил: «По кишечной части…»

Меншикова Дивьер не то чтобы ненавидел — но опасался всерьез. Попытка посвататься к Анне окончилась неудачею: на жениха спустили собак и слуг, и только выдернутый из тына кол да быстрые ноги спасли его от растерзания. Дивьер знал, что приказал хозяин, спуская дворню: «Бить до смерти!» Знал — и все же не ненавидел. Ну можно ли ненавидеть бревно, свалившееся тебе на ногу! Изрубить его можно на полешки и печку протопить с пользою… Но Меншикова нельзя было ни рубить, ни резать — за это царь оторвал бы голову. А посему Алексашку следовало опасаться, как змеи в траве: он ведь тоже этого не забыл: «Бить до смерти!» — а если и забыл, то вспомнит еще не раз. Дивьер ему напомнит, да и Анна.

Анна имела круглое пухлое лицо и голубые, чуть водянистые глаза, всегда как бы чем-то удивленные. Тонкая ее и шелковистая кожа оставалась теплой даже в самую скверную невскую погоду, и это было приятно и волнующе до тяжести в коленках. Ее любимым словом было «ой!»: «Ой, Антоша!», «Ой, батюшки!», «Ой, нечистая сила!» Антуан Дивьер решил на ней жениться, во что бы то ни стало.

Сидя в углу комнаты, в царевом домике на Веселом острове, что в устье реки Невы, он ждал прихода хозяина. Петр должен был вот-вот прибыть; отпустив своих людей, он задержался на строительстве крепости: бродил там, выдирая ноги из ледяной грязищи, вокруг бастионов.

Перевод из Москвы в заложенный полгода назад Санкт-Петербург Дивьер воспринял как повышение по службе: здесь он отвечал и за сыск, и за порядок, и за само строительство нового города. И хотя генерал-губернатором сюда был послан все тот же проклятый Алексашка — и в этом Дивьер усматривал несомненную свою удачу: Анна жила при брате.

— Назло шведу построю город и порт под боком у него, — сказал Петр, объясняя Дивьеру его будущие обязанности. — Санкт-Петербург, российский Амстердам… Знаешь, почему такое название дал?

— В честь святого апостола Петра, — не моргнул глазом Дивьер.

— Смышлен ты, Антон, — усмехнулся царь. — Быстроумен.

Одним быстроумием, однако, не справиться было в городе Святого Петра, на Веселом острове. Работный люд ни за какие коврижки не желал ехать на край земли, в гнилые болота. Солдаты, возводившие крепостные стены, роптали и бежали: лучше без ноздрей в Сибири сидеть, чем здесь лежать в яме. Не помогала ни тяжелая рука Дивьера, ни порки, ни казни. Все чаще вспоминал Дивьер полезный опыт пиратского острова Святого Младенца.

— …Государь постановил — наше дело слушаться, — доносилось из-за стола.

— Своими-то руками город не построишь — людишки нужны.

— Да где их взять-то? Своих, что ли, дашь?

Царь вошел стремительно, потирая озябшие красные руки. Подойдя к столу, взял чей-то стакан с вином, выпил длинным глотком.

— Плохо! — сказал, отдышавшись. — Плохо, господа! Если к исходу месяца не заложат шестой бастион, шкуру спущу! Со всех!.. Антон, карту.

Дивьер подошел, на ходу разворачивая карту невского устья.

— Вот здесь, — Петр ткнул пальцем с обкусанным ногтем, — назначено ставить Адмиралтейскую верфь. Здесь — склады и причалы. — Он поднял голову, долбя тяжелым взглядом затылки склонившихся над столом, над картой людей, и повысил голос до крика: — Где это все? Что уставились — в первый раз, что ли, слышите? Крепежные сваи где? Украли? Александр!

— Мин херц… — не подымая глаз, выдавил Алексашка. — Мин липсте фринт… Вон он, — указал на Дивьера, — он не прилежен и из рук вон…

— Позвольте доложить, Ваше Величество, — бесстрастно покосившись на Меншикова, сказал Дивьер. — Крепежные сваи вбиты числом двести сорок девять, одну люди пожгли в костре ввиду сухости дерева. А не видать их, потому что водой накрыло — высока вода. — И, доверительно склонившись к государевой голове, прошептал — но так, чтоб услышать и Меншикову: — Уделите, Ваше Величество, четверть часа для приватного разговора наиважнейшего.

Привыкший к краткости Дивьеровых речей, Петр смотрел удивленно.

— Ну ладно, — сказал Петр. — Останься потом… Дай-ка вина, что ли, — изнутри аж промерз. И закусить чего-нибудь.

Алексашка как сидел с головой, свешенной чуть не до колен, так и метнулся быстрой тенью в кухню: пронесло, кажется, слава тебе Господи! Отрадней всего было то, что неприятный разговор о сваях иссяк как бы сам собой. Весьма неприятный разговор — потому что на прошлой неделе полсотни этих самых свай Алексашка загнал по сходной цене заезжему перекупщику-чухонцу.

А Петр, грохоча по полу ботфортами, прошел в спальню и, затворив за собою дверь, тяжело опустился на кровать. Болело горло, тяжко гудело в висках. Поднеся ладонь ко лбу, царь на ощупь определил: жар. Побаливала и печень, тянуло там что-то и грызло после быстрой ходьбы. Взяв со столика зеркальце в серебряной рамке — давний подарок Анны Монс, Петр открыл рот и долго и придирчиво рассматривал высунутый язык. Язык был чист, и Петр почувствовал к нему некое подобие признательности: хороший, верный язык, не подвел. Удовлетворенно вздохнув, он подтянул поближе к себе походную аптечку — изящный сундучок английской работы, инкрустированный бронзой и украшенный масляной картиной с изображением шлюпки на канале, — и отпер центральный замочек, привычно откинул крышку и боковые стенки на шарнирах. Задумчиво поцокивая языком, он прошелся пальцами по головкам серебряных, вызолоченных внутри бутылочек — их было шестнадцать, каждая в своем бархатном гнезде, — заглянул в блестящую медную ступку. Потом выдвинул один за другим выложенные красным сукном ящички с мазями, облатками, точными весами и хирургическими ножами и зажимами и в нижнем правом, в круглой ячейке, обнаружил искомое: плоскую золотую коробочку, похожую на табакерку, с изображением кобры-змеи на крышке. Открыв коробочку, Петр аккуратно поколупал ногтем содержимое — целебный состав из истолченных мокриц и дождевых червей. Смесь подсохла, затянулась коричневой корочкой. Поплевав в коробочку, Петр тщательно размешал лекарство золотым совочком и, зачерпнув, проглотил не морщась. Это снадобье царь приготовлял собственноручно: лейб-медик Блюменфрост и слышать о нем не хотел, хотя и считал, что здоровью Петра оно не повредит, а в иных случаях даже может вызвать очистительную рвоту.