Давид Маркиш - Еврей Петра Великого [Роман]

— Чичас! — вильнул тяжелой головой Семен. — Готово!

И действительно, по хозяйскому знаку явился из кухни заспанный чернявый мужик с большим разлапистым носом, не вполне трезвый. Подняв к подбородку скрипку, он сосредоточенно скосил глаза к деке и скользящим движением опустил смычок на струны. Семен тем временем подхватил из угла балалайку, вздернул ее к груди и колупнул струны граненым квадратным ногтем. Девки чинно потянулись из-за стола — плясать. Подбоченившись и поводя плечами, они лениво поплыли по комнате, как утки по пруду, по-утиному вытягивая гладко причесанные головы с толстыми косами.

— Живей! — потребовал Растопчин и ударил в ладоши.

Но девки и без понуканий, сами приходили понемногу в охоту, били в пол каблуками и, развевая широкие подолы, с отрывистыми взвизга ми поворачивались на месте. Первоначальное отсутствующее выражение на их лицах сменилось довольными улыбками, рты приоткрылись, раздулись ноздри, трогательные бисеринки пота проступили на чистых выпуклых лбах. Семен с чернявым мужиком заиграли громче, наяристей. Зорко глядя на девок, гости тихонько притопывали под столом в такт музыке.

Никто из них не заметил, как приоткрылась входная дверь, пропуская поджарую по-цыгански Марфутку. За нею, мягко ступая, вошла рослая, на полголовы длинней Марфутки, дородная молодая девка с круглым нежным лицом. За женщинами, стуча когтями по струганым доскам пола, проскочила грязная черная собака величиной со стриженую овцу. Клацнув зубами, собака скоком вынеслась на середину комнаты, и пляшущие смешались, неловко кинулись каждая в свою сторону. Мужчины повскакали из-за стола. Чернявый мужик, вздохнув, опустил скрипку и смычок.

Отведя Марфутку плечом, рослая девка широко шагнула, выпростала руку из-под лиловой шали и, ухватив пса за тощий загривок, легко, как кошку, оторвала его от пола. Вслед за тем, отведя голую по локоть, налившуюся вдруг белой мраморной силой руку, она швырнула сучащего ногами пса в дверь, резко распахнувшуюся от удара.

Мужчины освобожденно засмеялись, разглядывая силачку. Чернявый мужик, почувствовав на себе острый взгляд Семена, сунул скрипку под подбородок и заиграл. Притопывая и поворачиваясь на ходу, девки, не спеша, потянулись из своих углов.

— Вот это да! — держась за стакан, потрясенно пробормотал Головин. — Новенькая! Звать тебя как?

— Агашка! — бархатным низким голосом сообщила силачка и, подведя скрещенные руки под тяжелую шаткую грудь, вплыла в круг, как лебедь в утиную стаю.

— Ей бы не плясать, а с медведем бороться! — то ли критически, то ли восторженно заметил Никита Кривошеин. — Очень, оч-чень!.. И все же мои симпатии по-прежнему принадлежат прелестной Марфутке: понятия красоты и очарования для меня незыблемы.

— Кривошеин, да ты просто ретроград! — не сводя с Агашки глаз, осудил Головин. — Да ты сам погляди!

Осуждение, казалось, было приятно Никите Кривошеину; он усмехнулся с довольным видом.

— Ретроград, ретроград… — повторил он, прикартавливая раскатисто. — А что: это звучит приятно. И потом, кто-то же должен быть ретроградом! Так кому ж, как не мне, и быть.

— Ты все шутишь, Кривошеин… — выбираясь из-за стола, сказал Головин.

— Она, действительно, своеобразна, эта Агашка! — заметил Растопчин.

— В высшей степени! — охотно согласился Кривошеин. — Если б у ней на голове рос тайный уд — она была б еще своеобразней… А что, господа! В старые времена кумирами толпы или, как мы нынче это называем, народа были люди знатные и богатые. Вправь кто-нибудь в шапку жемчужину с детский кулачок — вот он уж и кумир: все о нем говорят. Нынче знатность ни к чему и даже иногда вредит: нынче кумир — Меншиков. А завтра какая-нибудь танцорка с тайным удом на голове будет у всех на устах… Эй, Марфутка, все о тебе, бедняжка, забыли! Ну, иди, иди сюда.

— А ты что скажешь, Семен? — спросил Растопчин, оборотившись к хозяину. — Это ведь ты нам такой сюрприз припас!

— Нам хучь бы пес, абы яйцы нес, — голосом внятным и ровным сказал Семен.

Головин танцевал, прерывисто дыша, охватив прямую и круглую, как древесный ствол, Агашку.

Устроившись на коленях у Кривошеина, с пригоршней сахарных орешков в смуглой узкой ладошке, Марфутка пасмурно и не без зависти поглядывала на силачку.

С улыбкой доброжелательной и отчасти иронической смотрел Рене Лемор.

Ошарашенно смотрели, застряв в дверях, наконец-то приехавшие Гагарин с Туляковым.

Агашка возвышалась над кругом танцующих, как диковинная недосягаемая скала над холмами. И эта ее недосягаемость манила и распаляла мужчин. Эта диковинная недосягаемость и совершенная доступность.

Успокоились лишь спустя малое время после того, как Головин, с лицом обреченным и немного торжественным, как перед публичной казнью, увел Агашку в сенной сарай. И снова поскакал разговор с камня на камень.

— По мне, так она немного великовата, — сказал Гагарин, жуя моченую сливу. — И это лицо ангелицы…

— В точку попал! — воскликнул Растопчин. — Вот именно, что не дьяволицы, а ангелицы!

— Бедный Головин! — пересаживая Марфутку с затекшего левого колена на правое, сказал Никита Кривошеин. — А он, быть может, сейчас как раз счастлив в объятиях народа.

— Знаете, господа, — сообщил Туляков, — в Санкт-Петербурге появился объект не менее замечательный…

— Кто? Кто? — послышались голоса.

— Машенька Лакоста, — сказал Туляков.

— Шута дочка? — с самодовольством всезнания уточнил Растопчин. — Жидовочка?.. Знаем, знаем…

— Прелестная жидовочка! — поправил Никита Кривошеин. — Я ее вот с Рене видел у Дивьера: очень хороша. А, Рене?

При упоминании Дивьера Семен подобрался и навострил уши.

— Да, — кивнул головой Рене. — Но — дочь шута. Это как-то… настораживает.

— Вот еще! — возмутился Растопчин. — А Агашка! Головин у нее не спрашивал, что ее папаша делает: рыбой торгует или огород городит.

— Какой огород? — не понял Рене.

— Какой, какой… — отмахнулся Растопчин. — Такой! Я это к тому говорю, что нет никакой разницы, кто у ней отец, кто мать — была б сама хороша. Это если жениться — тогда другое дело.

— Жениться я на ней не могу, — покачал головой Рене. — Шут нищ, я справлялся. У него, кроме жалованья да какого-то дурацкого необитаемого острова, ничего нет. Правда, он приятель Дивьера…

Семен снова насторожился, взгляд его сделался напряжен.

— С Дивьером лучше не связываться, — заметил Гагарин.

— Так дочка-то эта, Машенька, — не Дивьерова, а шута! — разъяснил положение Туляков. — А что они друзья — так за ней нельзя и приволокнуться? Ну, это, господа, уже слишком: мы как-никак живем в восемнадцатом веке!

— Если б не шут, я бы на ней, пожалуй, женился, — прикинул Рене Лемор. — Но называться зятем шута — это, согласитесь, как-то неловко для дворянина.