Давид Маркиш - Еврей Петра Великого [Роман]

— Вы все такой же, Петр Павлович! — сказал Лакоста. — Время вас не берет.

— Конечно, — согласился Шафиров, оборачиваясь к зеркалу. Там, в светлом венецианском стекле, улыбались друг другу два ветхих старика — один улыбкою победной, а другой доброй и жалкой.

Одежды по распоряжению хозяина принесли целый ворох, так что можно было одеть пяток голых. Из этого блещущего серебряным и золотым шитьем холма Лакоста вытянул просторный кафтан мышиного цвета, коричневые суконные штаны и крепкие дорожные башмаки.

— Если бы я не знал, что вы сегодня вернулись из ссылки, у меня создалось бы впечатление, что вы туда отправляетесь, — состроив озабоченную мину, пошутил Шафиров. — К чему вам эти ужасные башмаки? Наденьте вот эти легкие, с пряжками!

— Я только возвращаюсь из ссылки, — одергивая кафтан, тихонько сказал Лакоста. — Мне еще ехать и ехать…

— Куда? — удивленно воскликнул Шафиров.

— В Гамбург, — сказал Лакоста.

— Да вы просто сошли с ума, — сердито сказал Шафиров. — Какой Гамбург? Зачем?.. Я устрою вам здесь приличное содержание, квартиру. И о Яше подумайте — ему жениться пора!

— Я подумал, — упрямо сказал Лакоста. — Я был сегодня утром в Гостином дворе.

— Ну, и что? — спросил Шафиров.

— Я видел, как сожгли Бороха Лейбова…

— Ну, и что?! — повторил Шафиров. — Он был сумасшедший, маниак! Вы помните, как он напялил ермолку на Петра Алексеевича? Меня тогда чуть удар не хватил! И на кой черт он ввязался в эту дикую историю с капитаном! Мы все-таки живем в России, и надо об этом помнить!

— Когда я жил в Гамбурге, я об этом не помнил, — сказал Лакоста. — Зато теперь вспоминаю часто.

— Но что вам дался этот Борох Лейбов? — продолжал наседать Шафиров. — Кто он вам — родственник, друг? Да сколько раз вы его видели в жизни — один, два?

— Сегодня он, завтра — я, — покачивая головой, сказал Лакоста. — И не то что я так уж смертельно боюсь, не только в этом дело. Просто я, Петр Павлович, отвык за эти годы жить в постоянном страхе: вот, придет какой-то хам и потащит тебя в застенок за то, что ты сумасшедший старый еврей. Мне, следовательно, остаются два пути: либо вернуться в Воскресенское, либо — в Гамбург. Согласитесь, что разумнее вернуться в Гамбург.

— Но Яшу-то вы оставите здесь? — неуверенно спросил Шафиров. — Он ведь уже почти русский.

— Нет, — сказал Лакоста. — Яша пойдет со мной.

Они вышли в тот же день, перед вечером — старик в крепких новых башмаках и одетый подорожному юноша. Шафировская коляска с дорожным сундучком путников ждала на четвертой версте Литовской дороги: Лакоста решил непременно начать свой путь на родину пешком и, окажись у него под рукой горстка пепла, он незаметно от внука посыпал бы им свою плешь. Возвращение на родину после сорока шести лет странствий, легкомысленных и страшных, не должно было состояться в роскошной коляске. Собственно, это было даже и не обыкновенное возвращение — это было бегство, и первые шаги бегства следовало проделать пешком, сбивая ноги. И сбивание ног перед посадкой в шафировскую коляску имело для Лакосты особое значение.

Коляска должна была доставить путников на ближайший постоялый двор, откуда они собирались отправиться дальше на попутных. После трех часов езды по лесной дороге подъехали ко двору, в совершенной тьме. На стук дверь замызганной избы отворил сонный хозяин, угрюмо корябавший патлатую голову.

Следом за хозяином, несшим сундучок, они вошли в тесную каморку с дощатыми стенами, не достающими до потолка. Кроме них, на постоялом дворе никого не было. Хозяин, покачивавшийся то ли со сна, то ли по нетрезвому делу, грохнул сундучком об пол у широкого топчана, застланного линялым лоскутным одеялом. И ничего бы не изменилось, если бы дед с внуком узнали о том, что именно этим одеялом прикрывалась Маша Лакоста в то утро, когда патлатый хозяин рылся в ее дорожном сундучке, отбирая одежку в уплату за предприимчивость кавалера Рене Лемора…

Им повезло: наутро они сторговались с проезжим купчиком, отправлявшимся с грузом сырых кож в Смоленск, и он пустил их в свою телегу.

Шпили гамбургских соборов они увидели два месяца спустя, девятнадцатого сентября 1738 года.

Двадцать пятого августа 1943 года прямые потомки Яна Лакосты: мужчины Иозеф, Иоганн и Генрих, женщины Хильда и Розалинда, дети Ганс, Хьюберт и Минна были убиты в газовой камере и сожжены в печи крематория концентрационного лагеря Бухенвальд, в Германии.

1981–1982.

Книга Давида Маркиша — не проста. Хотя на первый взгляд простой кажется. Единство простоты и неопределенности начинается с решения вопроса о ее жанре. Открыл, читаешь — вроде бы ясно: жанр исторического… исторического… Чего? Романа? Нет, для романности не хватает единства фабулы, выдержанности сквозных сюжетных линий, любовного начала. Сборник новелл? Тоже нет. Остановимся на формуле: повествование на некую тему с использованием исторического материала.

Но вот — на какую тему? Собственно говоря, о чем книга?

Об эпохе Петра Великого? Это — на поверхности. Указаны годы. Названы имена. Лефорт, Меншиков, Шереметев, Толстой — все как положено. Но — очень уж поверхностно. Если очистить историческое ядро сюжета от художественных и прочих наслоений, окажется, что вся история выписана с двух-трех страниц школьного учебника. Вот они, главы книги: Петр ездит в Немецкую слободу; Петр и Великое посольство; Петр и утро стрелецкой казни; основание Петербурга; Полтава; Прут; дело царевича Алексея; последние годы Петра; дальнейшие судьбы "птенцов гнезда Петрова”. Все это известно любому школьнику. Меншиков умер в ссылке, а Шафирову чуть не отрубили голову; Алексея замучили в каземате; Глебова посадили на кол — не за то, что был любовником монахини Елены (царицы Евдокии), а за причастность к делу царевича. Данилыч — вор. Толстой — негодяй, Ромодановский — палач, а Екатерина — "портомоя” и проститутка. Не в обиду автору будь сказано: может показаться что, кроме школьного учебника и — терпеть его не могу — романа А. Н. Толстого "Петр Первый”, никакой иной историографии о Петровской эпохе — С. Ф. Платонова, скажем, А. С. Пушкина или Е. В. Анисимова — он не читал. Или делает вид, что не читал.

Исторического начала в книге нет; точнее сказать, оно использовано поверхностно и условно. Ничего от настоящей истории не находим не только в изложении событий, но также и в описании бытовых реалий, в речах и мыслях героев, в картинах жизни Москвы и Санкт-Питербурха, в изображении петровских трудов и забав. Вообще, "всесильный бог деталей” не осенял автора своим крылом. Казнь стрельцов описана по А. Н. Толстому и по картине Сурикова; разговор Петра с царевичем Алексеем — по картине Н. Ге и по тому же А. Н. Толстому. Место исторически достоверных фактов и описаний занимают мифы, байки легендарно-анекдотического характера. Хулиган-Алексашка, торгующий пирогами с зайчатиной, — такой же миф, как "застой” времен Тишайшего Алексея (ничего себе “застой” — всю Сибирь освоили, Украину отвоевали, с Китаем договор заключили), как посещение похмельным Петром сумасшедшего Ньютона, как сотни тысяч сгнивших в болотистой почве строителей Петербурга…