Анастасия Туманова - Отворите мне темницу

– Нет, барин, спутал… не Катька она! Обознался ты, бывает… Пора нам, будь здоров!

Цыган с дочерью исчезли мгновенно, как не было их – видимо, он в самом деле напугал их. И если бы не жеребец, оставшийся привязанным к калитке, – Закатов решил бы, что весь сегодняшний день и эта нежданная встреча привиделись ему.

Уже заполночь он, понимая, что всё равно не уснёт, вышел из дома в темноту. Спустился через мокрый луг к реке – и ничуть не удивился, увидев затянутое пеплом костровище и следы от телеги, выводящие к дороге. Стоя по пояс в тумане, Никита смотрел на погасшие угли.

– Катька… – позвал он вполголоса. Полная лунного серебра ночь отозвалась стрёкотом кузнечиков, жалобным всхлипом лягушки от реки. Закатов долго стоял не двигаясь, вслушиваясь в самого себя – но в сердце было пусто, тихо и спокойно. Прямо над ним одна за другой сорвались две звезды, бриллиантовыми брызгами чиркнув по фиолетовому небу. Никита на миг закрыл глаза. Затем повернулся и, раздвигая руками тяжёлые от росы травы, пошёл через мокрую луговину к дому.

В один из душных вечеров в середине августа статский советник Тимаев возвращался домой в крайне дурном расположении духа. Во-первых, с самого утра прибежала Пранька с записочкой о том, что у ангела Лидиньки «досадные женские неприятности» – то бишь, в гости она нынче не ждёт. Сладостные ожидания были безжалостно перерезаны. Тимаев сам не заметил, как успел привыкнуть к этому приключению, к надушенным записочкам на голубой бумаге, кружащей голову краткости: «Нынче, друг мой!» – и всё… А после – тёмная ночь, осторожный шаг по пустой улице, калитка Лидусиного дома, дверь, распахнувшаяся ему навстречу, чуть слышный шёпот горничной: «Сюда, проше пана…», сени, пахнущие сырыми дровами, снова дверь, свеча, постель, тело Лидуси – светящееся, нежное, словно атласное… Боже праведный! И вот, благоволите получить: «неприятности»… Безусловно, Тимаев знал, что такое случается и надо подождать несколько дней. Но настроение было безнадёжно испорчено.

На заводе тоже не ладилось. Винокуренный сезон был окончен, в винницах приступили к традиционному летнему осмотру и ремонту печей, и сразу же выяснилось, что все четыре печи никуда не годятся. Инженер Лазарев, который уже успел надоесть Тимаеву своим упрямством, несговорчивостью и потрясающим неумением разговаривать с вышестоящим начальством, уверял, что печи нужно попросту сносить и ставить новые. Тимаев изо всех сил сопротивлялся, поскольку никаких указаний от губернатора насчёт новых печей не поступало. Более того – его запрос об этом остался без ответа. Было очевидно, что прежний начальник справлялся с печами каким-то другим способом. Тимаев настоял на ремонте, и печи трудолюбиво и бессмысленно ремонтировали до самого августа. В день Ильи Пророка одна из печей благополучно рассыпалась по кирпичикам, завалив всю винницу и покалечив нескольких человек. Сукин сын Лазарев сказал на это: «Я вас предупреждал, милостивый государь!» – и преспокойно уехал в тайгу. Таким образом статский советник Тимаев оказался перед тяжелейшей проблемой: продолжать ремонт было бессмысленно, а строить новые печи – уже поздно. А что-то делать нужно было непременно, поскольку неприятностей и так хватало.

С завода начались побеги. Тимаев знал, что летом такое происходит по всей каторге – но что только за июль с завода исчезнет сорок пять человек, ему даже в голову не приходило. Жиганы в лесу бежали партиями по трое-пятеро. Те, кого послали «на глину» за двенадцать вёрст от завода, сорвались всей артелью, повязав охрану. Четверо умудрились сбежать даже из заводского острога, наглейшим образом оставив свои целёхонькие ножные кандалы висящими на заборе. Теперь уже Тимаев знал, что в этих кандалах никакого проку и что носятся они каторжанами исключительно из уважения к начальству. Но таким числом побегов был озадачен даже бывалый заводской полицмейстер Аристарх Стевецкий:

«Ну, что я вам скажу, ваше высокоблагородие… Сволочной народ! Прежде хоть совесть имели – побегают да вернутся, куды деваться-то? Это ж не всякий выдюжит – через всю тайгу к Уралу, да там ещё как повезёт… А тут уж Петров день прошёл – а не возвращаются, храпоидолы! Поприжало их, видать… Да ещё по скольку сразу-то! Ловить-то мы ловим, да ведь эти огольцы тоже не лыком шиты… При Брагине им, понятно дело, посвободней было, а как ваша милость изволили узлы подзатянуть, так и сами видите… Никакого в этих поганцах почтения к правительству не произрастает! Как бы ещё завод-то не спалили, черти…»

Дальше оказалось ещё хуже. Когда Тимаев пожелал лично осмотреть новый корпус винницы и явился на строительство, мимо его виска со свистом пронеслась тяжеленная железная скоба. Она, казалось, прилетела ниоткуда, сама собой соткавшись из душного летнего воздуха. Поднялся переполох, забегали солдаты. Всех работающих каторжан согнали в кучу, пересчитали, обыскали и пообещали страшнейшие муки, если не предоставят виноватого. Но мужики, пряча ухмылки, клялись и божились, что никто ничего такого и подумать не мог… да и как они могли покуситься на начальство, когда работали эвон там, а начальство стояло эвон где… Тимаев и сам не мог взять в толк, кто умудрился бросить злополучную скобу, если он благоразумно не приближался к работающим на близкое расстояние. Разумеется, оставить без последствий происшествие было никак нельзя, и начальник завода на всякий случай распорядился выпороть всех. Приказание было исполнено, но пользы не принесло: виновного так и не нашли. Жизнь становилась опасной. Владимир Ксаверьевич запретил дочери выходить из дома без сопровождения казака с винтовкой и всерьёз подумывал о том, чтобы отправить Наташу в Петербург.

За невесёлыми размышлениями Тимаев сам не заметил, как дошёл до своей квартиры. На крыльце возвышалась знакомая фигура казака.

– Добрый вечер, ваше благородие!

– Здравствуй, Волынин. Всё ли благополучно? Наташа дома?

– Всё ладом, барышня дома, Васёнка у них.

– Что ещё за Васёнка? – удивился Тимаев, поднимаясь на крыльцо.

– Да как же? Васёнка из лазарету-то… убогая!

– Позволь, что же она здесь делает? – Тимаев остановился. – Кто разрешил? Она ведь в кандалах?

– Да с чего же ей в кандалах, коли – убогая? – на веснушчатом, усатом лице Волынина было искреннее недоумение. – Она часто до барышни ходит, всё смеются вместе… Барышня сами распорядились пущать завсегда!

Недовольно пожав плечами, Тимаев вошёл в сени, сбросил пальто на руки прислуге и зашагал к комнате дочери, из которой доносился незнакомый весёлый голос:

– Ну вот, а почечуй-то, барышня, вовсе не этим лечится! С виду-то одно и то ж снадобье – таково зелёное, тягучее, будто мёд, пахнет дёгтем… а вовсе другое! Да ещё в рот его взять нельзя, потому на вкус – как шти протухлые! А Петров-четвертый горшок-то у Устиньи и спроворь, потому что мужики ему навыдумывали, будто это снадобье в делах с девками куда как хорошо…