Анастасия Туманова - Отворите мне темницу

Сейчас об утреннем дожде напоминали только голубые лужицы, украшавшие двор и уже наполовину высохшие: солнце пекло нешуточно. От старой липы тянуло медовым духом, в ветвях слышалось монотонное жужжание: пчёлы трудились вовсю. Лучи, пробиваясь сквозь густую листву, наполняли горницу странным зеленоватым светом. Влетевшая в комнату бабочка-капустница беспомощно билась в занавеску. Закатов некоторое время наблюдал за ней, надеясь, что бабочка сама отыщет щель. Но та продолжала бестолково тыкаться в ткань в полвершке от пути на волю. Проклиная всё на свете, Никита поднялся, осторожно взял бабочку двумя пальцами за брюшко, раздёрнул свободной рукой занавески… и замер у окна.

Внизу стояла цыганка. Девчонка лет восемнадцати, тоненькая и стройная, загорелая дочерна, с растрёпанной гривой волос, в выгоревшей, когда-то красной юбке, изорванной и истрёпанной по подолу. Небрежно заслоняясь ладонью от бьющих ей в лицо лучей, цыганка смотрела на сердитую Дуньку и улыбалась. Заметив движение занавески, она подняла голову, улыбнулась ещё шире и помахала Закатову:

– Барин, спускайся! Погадаю, чем душа утешится!

– Ах ты, нахалка! – всплеснула руками Дунька. – Да что ж это за наказанье! Поди, говорят тебе, на деревню! Может, там твою брехню кто послушать захочет, а у барина и без тебя… А ну, огольцы, пошли вон от птичника! Да что ж это за анчихристово сошествие?! И не подходи к барышне, как есть кулаком по башке уважу! Впору войску вызывать!

– Вызывай, красавица! – милостиво разрешила цыганка, срывая былинку мятлика и старательно обдувая с него пыльцу. Мимоходом она сделала «рожки» грязными пальцами, и сидевшая на крыльце Маняша весело рассмеялась. – Заодно и солдатикам погадаю, они мне сухариков накидают… А на деревне сейчас что мне делать? Все на покосах, пусто, и поворожить некому! Барин, бари-ин! Спущайся, покуда меня твоя хозяйка не выгнала!

Закатов невольно улыбнулся в ответ. Он уже давно не видел таких лиц – весёлых, безмятежных, без обречённого уныния и тоски в глазах. Что-то смутно знакомое почудилось ему в этом дерзком взгляде, в откинутых на спину, спутанных волосах… Закатов потёр кулаком лоб, невесело улыбнулся своим воспоминаниям и принялся одеваться.

Когда он десять минут спустя спустился на двор, там уже гремело веселье. Девчонка, приплясывая и блестя глазами, пела «Калинку-малинку». Вокруг скакали в грязи её чумазые братья. Маняша в буйном восторге прыгала на ступеньках крыльца. Усмехались дворовые, повылезшие из конюшни и птичника. И даже Дунька, стоя, как часовой, рядом со своей барышней, снисходительно улыбалась.

– Ай ты, калина, ты, малина, во сыром бору росла! – выводил звонкий голос, улетая за встрёпанные липы, в небо, где носились в тёплом воздухе ласточки. Смеялась Маняша, хохотали мужики, плясали цыганята, брызгая на сестру жидкой грязью – всё её смуглое, улыбающееся лицо уже было в коричневых веснушках. И, стоя рядом, Никита чувствовал, что неудержимо хочет улыбнуться сам.

Он всегда любил цыган, знал их жизнь, их язык, – и как могло быть иначе, если самые радостные дни его детства прошли на конюшне Прокопа Силина, в обществе этих смуглых бродяг? Многие годы небольшой табор приходил на зимний постой в Болотеево. Цыгане и деревенские хорошо знали друг друга. Многие болотеевцы неплохо болтали по-цыгански. Не было двора, в котором цыганские мужики не вылечили бы лошади. Не было избы, в которой цыганки не гадали бабам и девкам на судьбу и женихов. А деревенские посиделки, когда на них приходили лохматые чёрные парни с гармонями и глазастые, лукавые девчонки, превращались в сказочные праздники! Как они пели, какую выплетали музыку на своих гармошках, как били в пол грязные крепкие пятки и смазные сапоги, – куда там было деревенским! Мальчишкой Никита уходил от цыган только на ночь – и больше всех горевал весной, когда оборванный табор снимался с места и скрипучие телеги одна за другой исчезали, ныряя вниз с холма, в голубой весенней дымке… Однажды он чуть не уехал тайком с ними (вовремя спохватились и вернули), и тот ясный апрельский день Никита до сих пор не мог вспомнить без острой, щемящей боли в груди. И много лет спустя он не в силах был пройти мимо остановившегося в поле табора. Непременно подходил, здоровался по-цыгански, вызывая взрыв изумлённых и радостных вопросов, оставался ужинать, слушал песни, смотрел в загорелые, освещённые кострами лица… И на любой ярмарке он входил в конные ряды как в собственный дом, болтал с цыганами, мгновенно видел все изъяны в их лошадях, которых продавали под видом чуть ли не арабских скакунов… И каждый раз мечталось: плюнуть бы на всё и уйти с ними… Идти и идти по дорогам, продавать коней на базарах, лечить лошадиные болезни, иметь в жёнах босоногую гадалку… Усмехаясь, Никита не раз думал, что кочевой цыган из него получился бы гораздо лучший, чем помещик. Грустно улыбался – и жил дальше.

– Ещё! Ещё! Ещё!!!

Радостные вопли дочки вернули Закатова в действительность. Буйная пляска закончилась, девушка-цыганка отдыхала, откинувшись спиной на забор и широко улыбаясь, а вокруг неё, весело хлопая в ладоши, бегала Маняша. Цыганка перевела дух – и подхватила Маняшу на руки, даже не повернувшись на возмущённый крик Дуньки.

– Ах ты, моя красавица! Черноглазенькая какая, уж не из наших ли будешь? Мать твоя не цыганка ли, случаем? Всё тебе сейчас будет, и песня, и пляска, – дай только Стешке вздохнуть! И петь будем, и плясать будем, а смерть придёт – помирать будем! Пшалорэ, баганьте [7] Братишки, пойте! !

Мальчишки немедленно заголосили плясовую – и Стешка вместе с хохочущей Маняшей на руках вновь пустилась в пляс. А Закатов вздрогнул от негромкого, вкрадчивого, раздавшегося за спиной:

– Доброго здоровья, барин!

Он обернулся. В открытых воротах, держа в поводу большую вороную лошадь, стоял цыган лет сорока – невысокий, подтянутый, в голубой рубахе навыпуск. Из-под курчавой, чуть подёрнутой сединой шапки волос весело блестели чёрные глаза. Сразу стало заметно, что Стешка – его дочь. Поймав взгляд Закатова, цыган улыбнулся – блеснули белые крепкие зубы.

– Коня не купишь ли, барин? Дёшево отдам!

Закатов заинтересованно подошёл. Цыган улыбнулся ещё шире, отступил в сторону. Гордо сказал:

– Вот – любуйся! В жизни своей ты такого не видал!

И сразу же Никита понял, что цыган не врёт и что красивее лошади он не встречал никогда.

Это был огромный, высокий жеребец лет пяти с длинными, изящными ногами, узкой спиной, крутой и сильной шеей. Выхоленная шерсть отливала дорогим атласом. Когда Закатов, забывая дышать от восхищения, потянулся взглянуть коню в зубы, на него взглянул горячий, фиолетовый, почти человеческий глаз с весёлой и умной искрой. Конь тихо заржал – будто рассмеялся, – и слегка заплясал на месте, перебирая аккуратными, словно выточенными копытами. Закатов нажал на впадинку под почками. Жеребец строго покосился на него.