Вениамин Шалагинов - Кафа

И заметила — дверца полуоткрыта.

Помешкала, сделала щель пошире. И кровь горячо и гулко толкнулась ей в горло: облучок пуст, свобода! Две затянутые тощие фигуры, дымя папиросками, беззаботно поднимались на крыльцо.

Хлопнула дверь. И теперь уже совсем никого.

Под ноги на землю фонарь кладет желтое пятно. Конфетная бумажка картинкой кверху — каштановый петух, спесивый, как городничий, с бородой, в бакенбардах. В детстве была примета: находка фантика — к счастью.

Хлестать по лошадям! Надо хлестать по лошадям!

Гнать! Дико гнать!

Уже тронула увязанные на облучке в толстый узел ременные вожжи. И вдруг почувствовала над головой зловещую вкрадчивую тень, какое-то парение крыла. Подняла голову: небо бездонно и пусто. Ничто и нигде не движется. Но ожидание и напряжение, чья-то стерегущая, наблюдающая воля, казалось, были разлиты в воздухе, стояли за каждым предметом. Ловушка, — решила она. Отпустят до первого угла, налетят стервятниками, изрубят и объявят: бежала из тюремной кареты, убита по закону.

Огляделась, постояла и, подобрав полы, стала взбираться по сходцам в карету.

Усталые лошади шагом втащили карету в тюремный двор.

Огней нигде не было.

У входа в главное здание звякнуло железо о железо, и две «свечки», два конвоира, удивительно повторявшие друг друга движениями, худобой, пшеничными усами и чубами, проводили Кафу в контору тюрьмы.

— Нехорошо-с, барышня, нехорошо-с, — щерил в улыбке редкие зубы конторщик, развязывая папку с бумагами. — Ждать заставляете.

Поскреб перышком в крепкой шевелюре.

— Ну, что ж, Петр Евдокимыч, с богом. — Поднял лицо на дежурного надзирателя. — Рост арестантки?

— Высокий, — ответил надзиратель, обегая взглядом фигуру Кафы.

Он сидел на стремянке у глухого громоздкого шкафа, до отказа забитого арестантскими делами, и, обняв согнутую в колене ногу, блаженно покачивался.

— Цвет волос?

— Черный.

Перышко поскрипело и затихло.

— Видимые покровы волос черного цвета, — уточнил надзиратель и тоненько хохотнул, глядя на конторщика.

Это была хорошо обыгранная непристойность.

Кафа молчала. После суда по инструкции конторщик и надзиратель были обязаны «сличить» заключенного с анкетой (не дай бог, если вернут не того, кого взяли). Затеянное же ими сейчас развлечение было гнуснейшим самоуправством. Что ж делать, однако? Голоса протеста тут никто не услышит.

Конторщик давился смехом, квохтал, плакал.

— Сложение арестантки? — спросил он ослабевшим голосом.

Последовала новая непристойность.

Но вот перышко ковыльнуло в последний раз, конторщик похлопал по сочинению промокашкой, упрятал листок в папку и отправился к старшему надзирателю, прозванному здесь Франтом Коровьи Ноги.

— Пойдем, дусенька, и мы... — сказал надзиратель Кафе, показывая взглядом на дальний угол конторы. — Во-он в ту дверку. Халатик твой, милочка, там оставим — судов больше не будет. Ну, а я, вроде, обследствую, нет ли при тебе запрещенных предметов.

Рука колесом обошла плечи Кафы.

— Убери руку, надзиратель! — сказала она, останавливаясь. — Руку убери!

И, раздувая ноздри:

— Завтра чиновник из суда придет за моей жалобой. Слышишь? Я могу добавить два слова и по твоему адресу. Ру-ку!

— А ведь убьет, — обернулся надзиратель на пустой стул конторщика. — Верно говорю тебе, убьет. — И, открыв дверь в тюремные «покои», позвал: — Галактион, приведи Кланьку из пятой камеры. Обыск, конечно... Да, есть тут одна, щекотки боится.

Кланька из пятой камеры, глазастая чалдонка-красавица, в чирках, с ярко-зелеными шерстяными оборками на лодыжках, с копеечным монистом на шее, легонько коснулось бедер Кафы и, тут же убрав руки, сделала смешливое лицо:

— Все говорят, Кафа да Кафа. А кто ее видел?

Похоже, она догадывалась, что перед нею Кафа, и ждала подтверждения.

Но та молчала, с доброжелательным любопытством разглядывая арестантку: Кланька ей нравилась.

— Вот и весь обыск, — заключила Кланька. — Отравы нету, ножика нету. Да ведь тебе и ни к чему эта отрава. Тебе бежать надо.

— Надо.

— Я что спросить хочу. Тут одной дали расстрел. Так после нее остались, ну, эти... рисунки. И там спит ребятенок. Годик ему или чуть поболе. Сильно шибает на тебя. Не сынок твой?

— Сынка у меня нет. А где ты могла видеть этот рисунок?

— В надзирательской. Франт сказал: зачем ей картинки на том свете, и велел приколотить на стенку. И я приколотила. Красиваи! Как иконы!

На суде адвокат передал Кафе от «верных друзей» маленький букетик жарков. Это было ее крохотное пламенеющее знамя. И здесь, в зале суда, оно говорило: жизнь вечна, она всегда есть и всегда будет. Расставляя силки, председатель дудел в свой манок райской пташкой, завораживая, глядел ей в лицо, крутил подбородком, думал, имеет ли смысл лишать подсудимую букета. Но такие же цветы пламенели и в публике. Это могло таить в себе скрытый смысл, выражая чью-то солидарность с преступницей. Толпа глупее каждого, ее составляющего. Это верно. Но ведь она еще и отчаянней, смелее и сильнее каждого. Задеть Кафу — это задеть инстинкт тысячеголового зверя! А если он поднимет все эти свои ужасные головы, что тогда? Нет! Лучше нет!

Букетик жарков Кафа привезла в тюрьму.

После обыска в канцелярии показалась заспанная физиономия Франта Коровьи Ноги. Одна щека багровела, руки сунуты в прямые карманы бриджей, почему-то расположенные на животе. Тельняшка. Шапочка из серебряного смушка с длинной малиновой макушкой в виде глухого рукава, увенчанного нательным крестиком, пришитым к донышку золотой «поповской» ниткой.

— Водички для цветков? — переспросил он Кафу и глубокомысленно царапнул мизинцем над бровью. — А что? Галактион!

Надзиратель Галактион возник в канцелярии на отменной скорости, избоченившись, как неукротимая пристяжка.

— Поищи карапульку для воды, — сказал Франт. — Была тут где-то из-под замазки. И отнеси... вот...

Глаза старшего надзирателя поцелили на Кафу.

— Это в шашнадцатую? В могилевскую, Иван Семеныч?

— Иди.

Отзывчивость, так неожиданно выказанная Франтом, не отвечала натуре этого черствого, недоступного и лукавого службиста.

Наверно, хочет смягчить впечатление от своего разбоя в камере, подумала Кафа. «Велел приколотить на стенку». По своему почину? Или это чье-то распоряжение сверху?

Почти сразу же Франт Коровьи Ноги повел Кафу в камеру.

Коридор. Лестница. Еще коридор.

Переступив порог камеры, Кафа увидела голый столик. Серо-голубой от луны, он повторял строгие квадраты окна. На нем ничего не было, кроме деревянной ложки и берестяного бурятского туеска с брусникой. Все остальное ушкуйники Франта повымели подчистую. Ни картин, ни ящичка с кистями и красками, ни бумаги. Процесс Кафы и Кычака затевался как некая золотая строка в мартирологии новой России, как божественный глагол праву и справедливости — так писали газеты. Надо было опровергнуть большевистские обвинения в замене Колчаком сути и форм правосудия палкой капрала. Дело шло открыто, были стороны, а за четыре дня до процесса Кафа получила бумагу и краски. Но красивые одежки слетели мгновенно. В пакгаузе еще гремели прения, еще писалась золотая строка, а здесь, в камере, уже безумствовал произвол.