Вениамин Шалагинов - Кафа

2. показания чина милиции Лощилова,

3. письменные показания дежурного по Городищенскому телеграфу Белова об обстоятельствах, при которых протекало одно тайное собрание большевиков-подпольщиков,

военно-полевой суд признал обвинение доказанным и, полагая, что по нему должны быть применены статьи 100 и 101 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных, а равно и постановление Административного совета от 14 сентября 1918 года,

приговорил:

по лишении всех прав состояния Батышеву Ольгу Корнеевну (она же Кафа) подвергнуть смертной казни через расстреляние.

Кычака Федора Васильевича (он же Горец), принимая во внимание публичное и чистосердечное раскаяние, подвергнуть каторжным работам без срока.

Приговор не обжалуется и провозглашается окончательным, но при подаче прошения о помиловании утверждение его станет прерогативой Верховного правителя.

Ниже приговора по тому же серому полю шло обращение к городищенцам, набранное несоразмерно большими буквами:

Вынужден предостеречь: подобное и впредь найдет в законе дозволенную, достаточную и неумолимую беспощадность, а в моих людях скорую и, как понятно, не всегда обставленную формальностями готовность смертью утверждать порядок.

Выделяю эти слова — смертью утверждать порядок.

Правление адмирала Колчака незыблемо!

Гудок.

Струя белейшего пара свечкой выпрыгнула над крышей депо, и тотчас же могучий железный голос накрыл оба городищенских поселка. Когда гудок смолк, казак выплюнул цигарку и прислушался, напряженно разглядывая тлеющий под ногами окурок.

Голоса. Шаги.

Ну, ну, шагай, деповщинка, думал казак. Тут тебе гостинец исделан. Только вот не закололо бы от него в боку.

Потянулся, как сытый кот на солнышке, привалился к обшиве, шашка легла на желтый лампас и — почти вслух:

— За-а-ко-лет!..

Из пролома в станционном заборе по мосточку и выше на взлобок к торжествующему казаку повалили рабочие. Сгрудились у приговора.

А снизу — еще один. Парнишка лет шестнадцати. Его красная рубаха отцвела, залиловела, набралась копоти и мазута. Пиджачок влез на горбушку, открыл красное — полспины, грудь, локти, а плоская кепочка, та и вовсе лепится на затылке для одного лишь занятия места. Минуя казака, блаженно прикрывшего веки, парнишка понимающе хмыкнул, сделал ладонями нечто парящее и на цыпочках поплыл к толпе.

— О! Повешенная бумага!

И громко через головы:

— Читай вслух, Иван!

— Вслух-то вслух. — Голос со стороны. — Да вон ведь... лампас-то. Громкое чтение, да еще на улице.

— А мы его спросим... Господин казак! Ребята спрашивают, может, почитаете нам эту бумажку.

Кот не повел и ухом.

— Валяй, Иван, они почивают!

Теперь казак разлепил бесцветные стерегущие глаза. Кривоватая нога в начищенном сапоге лениво царапнула по песку краем подошвы.

— Ты что-то спросил? — Казак удобнее приладил шашку на лампасе.

— Да вот насчет чтения.

— Который тут Иван? — В голосе ленивое, вязкое. — Читай, когда берешься. Только без этих... без насмешек и разлагации. Чинно, как в церкви.

Первые слова приговора Иван читал еле слышно.

— Громче! — потребовал казак и, хотя Иван продолжал читать, как и читал, удовлетворенно сомкнул голые красные веки.

Тем временем под горкой еще раз проскрипел мосток, и толпа добавилась.

Так как водоразборная будка не работала больше года, а улица упиралась в забор и дома стояли редко, на одной стороне, людей здесь можно было видеть лишь утром и вечером, когда они шли на работу или с работы.

Место это было тихое, глухое, а ночью и небезопасное.

Иван читал по-прежнему, негромко и ровно и, наконец, умолк.

— Ш-ш-ш... — предостерегающе прошипел кто-то, и казак снова услышал тот же негромкий голос:

— Прошедшей ночью в Городищах получены два номера «Правды».

Казак ворохнулся: таких слов в Приговоре, не было.

— В свое время, — читал голос, — «Правда» писала:

...двенадцать месяцев черное пятно, покрывшее карту мира, борется с красным островом России, пытаясь поглотить его... Но вот заколебалась черная туча над Германией, Австрией, Балканами...

Пальцы казака, привычно игравшие кожаной кисточкой эфеса, мгновенно замерли: что, что?

— Еще полгода, и красное пятно залило Украину, проникло в Венгрию, Баварию, охватывает Турцию, Египет... [4] Из передовой «Правды» за 1 мая 1919 года.

— Тих-ха! — Казак дернулся и вскочил. — Прекратить чтение!

Узкое рубящее лицо нацелено на толпу. С опущенной руки свисла до земли гадюка-нагайка.

Шагнул раз, другой и остановился. Что это? Голос у приговора продолжает читать спокойно, уверенно, будто и не было его приказания.

— Не везде утвердилась Советская власть, но маленькая республика Бела Куна в Венгрии живет и борется.

— Тих-ха!

— Посланные туда для усмирения французские колониальные войска генерала Пелле переходят на сторону восставших. Да здравствует мировая революция! [5] Из публикаций советских газет в июле того же 1919 года.

— Молчать, банда! — Быстрыми шагами через толпу к обшиве и, обернувшись, срывающимся голосом: — Откуда слова? Требую объяснить, откуда читаные слова?!

Парнишка в кургузом пиджачке глядит в лица товарищей. В одно, другое. И простодушно, открыто:

— С вашего разрешения, господин казак.

— Как отвечаешь, болван! С какого это моего разрешения?

— Читаем вот, что наклеено, с вашего разрешения. Сначала одну бумагу, потом другую.

Казак оглянулся за спину. На будке рядом с нашлепкой приговора краснел большой, аккуратно наклеенный лист с типографской печатью двумя колонками: «Товарищи! Прошедшей ночью в Городищах получены...»

— Кто налепил? Кто?

Парнишка снова обежал глазами лица товарищей, для чего-то глянул себе под ноги, насмешливо хмыкнул и повернулся, чтобы отойти в сторону.

— Ты! Ботало! — сцапал его казак за грудь. — Кто, спрашиваю?

— Кто же, кроме тебя, господин казак. У тебя мазилка, у тебя власть.

— Я?!

Казак отпрянул. Разъятые яростью голые красные веки глянули по-совиному: кругло и бесчувственно. Качнулся к шашке, и она с тонким посвистом взлетела в воздух. Но тут же почувствовал, что рука его пуста, беспомощна, а ворот гимнастерки тесен и жесток, как удавка.

— Вы что это? Бунт? Убийство? — и закашлялся, давясь собственным языком.

— Оставьте его, ребята! — сказал кто-то над его головой. — Шашку!

Клинок возник у казака перед глазами и с глухим коротким стуком упал в ножны.

— Иди!

Удавка отпустила казака, он поднял голову и увидел перед собой того, кого и ожидал увидеть: человека с косым, бугристым шрамом от виска через обе губы к подбородку. Казак знал, это деповский рабочий, литейщик, не то Кичигин, не то Чапыгин, по-уличному Земледав, прозванный так за манеру ходить по земле независимо, твердо, по-хозяйски.