Константин Шильдкрет - Крылья холопа

— Ты что? Какая темница? Вместе жить будем, вот как!

Никешка брезгливо махнул рукой. Стоит ли вступать в разговор с иудой! Пусть себе лает…

Все же Гервасий на этот раз не солгал. Прямо от ворот он увел Никешку в просторную избу и там оставил его одного. Выводков не поверил глазам своим. В поведении Гервасия ему чуялось что-то подозрительное и злое. Он попробовал, не заперта ли дверь снаружи, — нет, и в самом деле не заперта.

На следующее утро Гервасий объявил, что Никешка волен делать все, что хочет.

— Бежать хочу, — не то шутя, не то злобно сказал тот.

— Я тебе побегу! А это видал? — Гервасий поднес кулак к его носу. — А теперь идем…

На новом месте оказалось не так уж плохо, как думалось. Одно лишь было не по душе: куда бы Выводков ни пошел, где бы ни был, за ним неизменно шагали дозорные. Но с этим можно было еще кое-как мириться. Хуже было то, что похищенному рубленнику не давали никакой работы.

— Доколе морить меня будешь? — уцепился он однажды за рукав Гервасия.

— Никак по крылышкам заскучал? Сызнова падать хочется? — лукаво улыбнулся Гервасий. — Ладно… По-твоему будет. Все целехонько, что мы с тобой ладили у Кирилла. Погодя снова роби себе. А покуда велено тебе палаты резьбой изузорить… Да в лес не гляди, коли не хочешь на костер угодить.

…Время шло. Выводков работал так, что любо-дорого было смотреть. Не поддался он заманчивому искусу, когда однажды Гервасий нарочито оставил его в лесу одного, якобы без дозорных. Никешка сообразил, что это случилось неспроста и потому, выбравшись на опушку, поспешил дать знать о себе пронзительным свистом…

И все-таки Выводков перехитрил Гервасия. Убедившись, что, несмотря на бесконечные посулы, ему никогда не позволят заниматься любимым делом, а держат под тайным надзором лишь потому, что Ушатов по какой-то неведомой причине украл его у Ряполовского, Никешка ухитрился все же бежать.

Зимой, в стужу, Выводков, прячась от людей, уходил в самые дальние лесные трущобы. Питался он чем приведется, лишь бы добыча съедобна была; пробирался тенью вдоль городов и погребенных под снежными сугробами деревень; привалы делал в такой глухомани, куда, казалось, не залететь и ворону; отдыхал день-другой и снова шагал, все дальше и дальше, все вперед и вперед. А куда?.. Да разве узнаешь, куда уйдет путь-дорога беглого человека?

Хорошо бы, конечно, попасть в Москву и разыскать там умельцев, о которых всегда с такой почтительностью говорил Никодим. Но как на это отважиться? Бродяги, калики перехожие, странники, которые встречались Выводкову в пути, все как один предупреждали: в Москве, мол, где ни плюнь, в подслуха угодишь. Сейчас тебе: «Кто таков? Зачем припожаловал? Не беглый ли?» Ну как им откроешься? Правду скажешь — садись в острог, жди-дожидайся неведомо сколько, покуда Ряполовский снова повелит взять тебя в батоги — беса из души выколачивать. Обманешь — опять-таки, садись в острог, потчуйся теми же батогами. Выходит: куда ни кинь — везде клин… Оно, может быть, и не так, да бог его ведает, где лучше — в глухих местах или в Москве?.. То ли дело чьей-нибудь цидулкою заручиться: указано, мол, крестьянишке-рубленнику такому-то отправиться на оброчные работы куда потребуется. Говорят, так иной раз случается. Только для этого надо обязательно записаться в кабальные и к тому же доказать, что ты умелец незаурядный. Но если и решиться лезть добровольно в ярмо, то не зимой же, когда рубленники сидят обычно без дела. В мороз еще можно кое-как терпеть, мириться с жестокою волчьей жизнью. И Никита терпел. Три зимы терпел, а пока что не добился толку. Но духом он все же не падал, верил всем сердцем, что так без конца продолжаться не может.

Вот и теперь, когда по неуловимым приметам почуялось приближение весны, Выводков, как и в прошлые годы, стал вдруг тяготиться бездомною долей. Он внезапно приостановился, распахнул дырявую епанчишку, шумно вздохнул и, обратившись к снежному вихрю, точно к разумному творению, вполголоса произнес:

— Шалишь, не обманешь… Раз к жилью потянуло, веселись душа — здравствуй, весна.

И двинулся дальше. Из-под высокой бараньей шапки выбивалась русая прядь, ветер немилосердно трепал ее и густо обволакивал бисерной пылью.

Заметив прикорнувших на голых сучьях березы галок, он, еще более оживившись, свистнул и захлопал в ладоши. Стайка с гомоном сорвалась с дерева, взметнулась, разлетелась во все стороны и тут же слилась в одно сумрачное, плотное облачко.

Никита притих и высоко задрал голову. Его и без того продолговатое лицо вытянулось еще больше. Крепко сжав губы, он с таким любопытством устремил ввысь горящий взгляд светло-синих глаз, как будто увидел что-то небывалое и чудесное.

Стайка то колебалась, то стыла в воздухе, то высоко взметывалась, то опускалась почти к самой земле, покуда не утихомирилась и снова не облепила березу.

Выводков нахлобучил шапку до самых бровей, сложил накрест руки и задумался. Так, переминаясь с ноги на ногу и неслышно шевеля губами, он простоял очень долго. Мысли цеплялись одна за другую. Никита никогда не забывал, как он в детстве запускал змея. Сколько трудов прилагал он с товарищами, чтобы создать для змея опору! Он и сейчас видит перед собою монашка и как бы слышит его голос. «Дуйте, руками размахивайте!» — кричит Никодим и сам первый «творит ветер»… Но птица взмахнет лишь крылом — и готово, летит себе и летит. А со змеем бежать ведь приходится, чтоб не упал. Когда еще его настоящий ветер подхватит! Почему же это? Какая причина? Тяжела ведь птица, куда тяжелей своих крыльев. И как не устанет она махать ими? Почему? Почему же…

— Господи, почему? — выкрикнул Никита. Но не было ответа.

Лицо его помрачнело, скользнули по нему унылые тени. От этого глаза вдруг сделались более глубокими и не светло-синими, а густофиалковыми. Привычным движением плеча он перебросил котомку со спины на руку, достал из нее какой-то сверток и опустился на корточки.

В свертке хранились отдельные крохотные частицы лубочных мельничных крыльев, вырезанных из бересты, головок, — лапок, спинок, туловищ различных зверьков, обрывки рогожек, краски, мелки…

На одном клочке рогожи было изображено что-то похожее на птицу с головой полузверя-полурыбы и с крыльями, напоминающими человеческие руки. Только на руках топырилось не по пять пальцев, а по четыре, и соединялись они перепонками, точь-в-точь такими, как у летучих мышей.

На другом обрывке рогожки словно бы стыл в синеющем воздухе коршун. На первый взгляд это был самый обыкновенный, привычный для глаза хищник. Но стоило внимательней приглядеться к нему, как на месте лапок отчетливо виднелась вторая пара узеньких крыльев.