Константин Шильдкрет - Крылья холопа

— Подай еще ложку! — И усадил гостя рядышком.

Повечеряв, все заторопились улечься спать. Выводков рад был отдохнуть, но, несмотря на усталость, это никак не удавалось ему. После лесного вольного воздуха он задыхался в тесной и дымной избе.

Убедившись, что сна не дождаться, Никита тихо встал и подошел к волоковому оконцу.

Не спал и старик. Он все силился сообразить, кого приютил — врага или друга?

— Иль не люба птахе клетка? — заговорил хозяин. — Небось тесно крылышкам, застоялись?

У Никиты дух захватило. Почему старик произнес эти слова — «птаха», «крылышки», «клетка»?! Не попался ли он в ловушку? Надо бежать! Спастись, чего бы это ни стоило.

— Стой, ты куда? — всполошился старик, заметив, что гость направляется к двери. — Не приведи бог, на сторожей боярских наткнешься… Ложись-ка.

Выводков что-то буркнул и, чтобы не вызвать подозрения, опустился на земляной пол.

Чем больше вдумывался Никита в оброненные старостою слова, тем сильней разгорался в нем страх. Он уже не сомневался, что с минуты на минуту в избу ворвутся люди и схватят его. Как это он по первому зову потянулся за старостой?.. Дурак, сущий дурак!.. Но нет, не из того он десятка, чтобы покорно склониться перед горькою долей… При нем охотничий нож. Достать его из котомки и — была не была — ринуться напролом?.. А вдруг все страхи зря?.. Не попытаться ль выспросить у старика чистую правду?.. До чего же все перепуталось в голове!

Терзаемый сомнениями, Выводков, так ни до чего и не додумавшись, забылся в тревожной дремоте. И стоило лишь стереться грани между явью и сном, как Никиту одолели страшные видения. Чудилось, будто его туго опутывают веревками и волокут куда-то в беспросветную мглу; Миколка бьет по голой спине раскаленным добела железным прутом; с арканом в руке гонится за ним Гервасий, и вот-вот петля мертвенно сдавит горло…

Очнулся Никита от глухого хозяйского кашля. Зажав в руке нож, он осторожно приоткрыл дверь и выглянул на улицу. Все вокруг было тихо. Лишь откуда-то издалека доносился приглушенный волчий вой да угомонившаяся буря тяжело ворошилась на соломенной кровле, точно никак не могла найти удобное местечко для сна. Но это не нарушало, а еще более углубляло молчание ночи…

Тихо было и в избе. Мирный покой рассеивал беспокойство, убаюкивал душу… «Какие там страхи? Трусость одна… Ну и нечего придумывать всякие напасти… — решил Никита и тут же задумался: — А не разбудить ли старика, выведать — куда он гнул?»

И Никита отважился позвать старосту.

— Дед, а дед!

— Все не спишь? — удивился проснувшийся хозяин и недовольно крякнул. — Да что это тебя угомон не берет! Ну, чего еще позабыл?

— Думаю я, думаю, а в толк не возьму. Словно знакомо обличье твое, а как бы и нет?

Староста почмокал губами, вытер их тылом ладони, хотя они были сухи, и наставительно произнес:

— Вестимо, знакомо. Каждый человек на человека походить должен… Одним словом — по образу и подобию…

Выводкова не удовлетворил ответ хозяина, но спорить он не хотел. Еще сгоряча лишнего наболтаешь!

Старик, точно подслушавший мысли гостя, придвинулся к нему, положил руку на плечо.

— Я, сермяжный, так понимаю: не признал ты меня, а допытываешься, кто я есть. В страхе ты, вот оно что. Ты меня страшишься, я — тебя… Такая уж наша доля сиротская: всего пужаемся. Куда ни повернемся, а на беду не миновать набрести… Беды-горя — по самую маковку, а вот радости — по лодыжку бы хоть, да нету… Обходит нас радость… Убогие мы…

Выводков слушал старика со все возрастающим к нему уважением. Ведь так же, в конце концов, рассуждал и он сам. Разница лишь в том, что староста воспринимал горькую долю подъяремного человека как нечто неизбежное и безропотно нес свой крест, а Никита не переносил ярма, рвался из него на волю.

Староста и Выводков беседовали чуть ли не до предутреннего тумана. Никита уяснил, в какие края он попал и что за человек боярин Тукаев. И Тукаев и Ряполовский одним миром мазаны: по их заповеди, простой народ создан богом для того, чтобы люди высоких кровей непреложно стригли его…

«Так, так, — горестно твердил про себя Никита… — На овечьем положении, значит…»

Перед тем как отправиться на работу, староста задержался у порога.

— Ты поспи, — обратился он к Никите. — А погодя, охота будет, жалуй к нам. Топорик найдется.

Никита с трудом продрал слипавшиеся глаза, промычал что-то невнятное и повернулся лицом к стене. Но лишь забылся, как перед ним, точно живые, предстали Гервасий и Миколка. Облитый холодным потом, он вскочил. Хозяйка сочувственно поглядела на него.

— Никак повиделось что?

— Повиделось… — пробормотал он и опять улегся. Однако, как он ни приневоливал себя забыться, ничего не выходило.

Тогда он решительно встал, накинул на плечо епанчу и, надвинув на глаза шапку, вышел на улицу..

Деревенька была пуста. Только за огородами возились и прыгали друг через дружку ребятишки да чахлый котенок охотился за воробьями. Пригретый солнцем туман медленно расползался по грязно-серому покрову поля и таял, теряясь в прогалинах розовато-бурого леса.

Никита в раздумье остановился подле крайней избенки. Его хмурый взгляд устремился в сторону боярской усадьбы, раскинувшейся среди осевших кривогорбых курганов. Что-то ждет его здесь?..

На повороте дороги, ведущей к палатам, неожиданно появился какой-то человек. Выводков торопливо юркнул в избенку. В полусумраке он увидел лежавшую на охапке соломы и прикрытую тряпьем девушку. Никита, чтобы лучше разглядеть ее, растворил настежь дверь. На него в упор уставились испуганные большие глаза.

— Лежи, лежи, лебедушка. Я волк ручной, не укушу, — успокоил Никита.

Девушке понравился мягкий и ласковый голос незнакомца. Она чуть кивнула головой и слабо прошептала:

— Вижу, не из кусучих.

— Покудова первый кто не царапнет, — пошутил Никита.

Девушка тихо застонала. Взгляд ее, только что невинно-доверчивый, как у ребенка, был полон страдания. Она бессильно уронила голову на грудь и смежила веки. От ресниц под глазами легли трепещущие тени.

— Пить, — с трудом проговорила она и попыталась достать худенькой, в синих прожилках, рукой глиняный черепок.

Никита схватил черепок и поднес его к сухим от жара губам девушки.

— Пей на доброе здоровье, лебедушка. От воды нутру вольготней бывает… — И бережно опустил ее голову на мешок с соломой. — Давно маешься?

— С Аксиньи-полузимницы, — вздохнула она. — Извелась… Чую — не встать.

— Выдумала чего! Встанешь! Помяни слово, оздоровеешь. Не будь я жив, оздоровеешь, сестричка… Имени вот не знаю…

— Фима. Онисимова дочка.