Константин Шильдкрет - Крылья холопа

Фима почему-то взволнованно перекрестилась:

— Вот какую байку боярин рассказывал, — закончила она и примолкла.

Никита вскочил.

— Про меня байка сложена! — встревожился он. — Как невдомек тебе было?

Услав Фиму домой, Выводков нырнул в пещеру. Там он сгреб в охапку крохотный образец птицы (недавнее подобие мельничных крыльев он сжег, как что-то уже устарелое и ненужное), и несколько дерюжек с изображением различных зверьков и все это тайно зарыл далеко в лесу.

— Возьми-ка нас, боярин, теперь! Теперь у нас по-иному пойдет. Не возьмешь нас голыми руками!

Выводков действительно неплохо придумал: он решил ладить крылья не крадучись, а у всех на виду. Пожалуйста, хотите — руками щупайте, хотите — пробуйте на зубок. Мельничное крыло — и ничего боле. И пусть себе болтает боярин, сколько душа пожелает. Ну, а когда все уляжется и рассеется подозрительность Тукаева, Выводков, само собой, не станет зевать. Он тихим ладком уйдет из усадьбы в лес. С ним, конечно, пойдет и Фима.

С такими бодрыми мыслями Никита возвращался домой. Шагал он не торопясь, будто прогуливался, и нарочито, чтобы случайный встречный не истолковал превратно его позднее шатание по лесу, громко пел.

До опушки оставалось уже с сотню шагов, как вдруг за спиной Выводкова раздался чей-то кашель и вслед за этим прокатился густой и низкий, как погребальный звон, бас.

— Вон он какой развеселый у нас — песни распевает! Играй, играй, куманек. Песня, она страх глушить мастерица, — раздалось у самого уха.

Никита сделал резкий полуоборот и выхватил из-за пояса нож.

— Вот это по-нашенски! — расхохотался незнакомец. — Ах ты, дырява душа!

— Да ты, по голосу если, как есть скоморох. Старшой у них, что ли? — догадался Никита. — К лешему, что ли, ходил бражничать?

— А то нет! И бражничать, и ворожить. Мне в лесу любо. Там волк пробежит, тут голубок с горлинкой про поднебесье беседу ведут.

У Никиты сразу поубавилось спеси. Ему вспомнился день, когда он впервые поделился с Фимой своей тайной. Недаром почудился тогда внезапный хруст хвороста, то выслеживал его скоморох! Но зачем он ему? И откуда мог он узнать о нем? Стой, стой, стой! Нет, страшно подумать… Не может быть… А что, если это не скоморох, а соглядатай Ряполовского или князя Ушатова? Поскорее вглядеться в него — не старый ли знакомый?

Однако в густевших сумерках трудно было что-нибудь разглядеть. Только борода скомороха клубилась рваным клочком тумана да стеклянными осколками поблескивали глаза.

— Ты чего рыло воротишь? — стремясь не выдать тревоги, задиристо спросил Выводков. — Чего ночью по лесу бродишь?

— А ты? — басисто захохотал скоморох. — А ты где же сейчас — никак в хороминах отдыхаешь? Эх ты, дырява душа! Зачем я тут, угадай?

— Какое дело у татей ночных? Вестимо, задумал недоброе.

— Нет, что ты! Упаси бог… Я овец караулю. Одну недоглядел, отбилась от стада, другая сама к стаду шла. Шла, шла — и пропала…

— Ан не найдешь! — топнул ногою Никита.

— Ан найду! — притопнул, подбоченясь, и скоморох.

— А найдешь — твое счастье. Прощенья просим…

— Быстрый какой! Не «прощенья просим», поздороваться надо покуда. Ну, Никитушка, поздорову ли? Как живешь-можешь? Не соскучился ли по Миколке?

— Да поди ты прочь от меня, — еле выговорил Выводков, догадываясь, что имеет дело с царевым человеком. — Не знаю никаких Миколок твоих.

— Прячь нож и ходи за мной, — резко приказал скоморох. — Лучше будет, коли миром. А будешь лягаться, в путы ноги возьмем. Ходи!

Он вцепился в Никитин рукав и почти насильно увел за собой.

Выводков вскоре оставил попытки к сопротивлению, — он отчетливо слышал уже за собой чьи-то шаги. У лицедея несомненно были сообщники.

— Тпрр, прискакали! — пробасил скоморох, подводя Никиту к одной из дальних берлог. — Пожалуй, гостюшко дорогой.

И мягким, дружелюбным голосом прибавил:

— Я, дырява душа, к тебе не со злом, а хочу товар лицом показать. Вот тебе мед, вот тебе деготь. Сам выбирай. Меду хочешь — на, получай. Деготь по мысли — и дегтю не жалко: и напою, и выкупаю в нем. Я не жадный…

Никита не верил ни одному слову скомороха: мало ли что болтает человек, подкупленный боярином Ряполовским! Ясно было одно: не миновать Никите Миколкиных батогов.

Но Выводков ошибся: не за тем скоморох подстерегал его в лесу, чтобы доставить к Ряполовскому. Тут была иная, особенная причина. Дело происходило так.

После долгих бесцельных розысков неблагодарного умельца Ряполовский обратился за помощью в Москву. Дьяк, которому писал боярин о «великих и богопротивных предерзостях сбежавшего дьяволова охвостья», весьма обрадовался цидулке. Ряполовский давно был на примете в Разбойном приказе как тайный споручник сбежавшего в Литву князя Курбского. Оставалось лишь хорошенько проверить подозрения: так просто невозможно было расправиться с человеком, которому все еще хотел верить царь Иван Васильевич. А тут, в самую пору, зверь на ловца побежал. Теперь не к чему ломать голову над тем, каким путем лучше накрыть боярина. Вместо разных подслухов и соглядатаев к нему приедет всего-навсего один человек. И не ряженый, а такой, что прямо скажет: «Я, мол, по цидулке прибыл, приказный я имярек. Велено мне изловить беглого богоотступника, умельца диковинного, и живого иль мертвого доставить Глебу Тихоновичу достославному боярину Ряполовскому…»

Прошло немного времени, и в вотчине Ряполовского уже действовал подьячий Разбойного приказа Тешата. Служба у него была не совсем обычная. В Москве он бывал редко, наездом — с донесением и за новыми поручениями. Приедет, чуток отдохнет дома — и снова в путь, туда, где надо чинить тайный сыск и выводить на чистую воду крамольных бояр.

Для Ряполовского подьячий оказался сущей находкой. Он не хотел даже принять малую мзду на протори и за труды. Этот необычайный для приказного человека поступок крайне умилил боярина. Он и относиться стал к Тешате не с боярской чванливостью, а запросто. Но гость знал свое место и неукоснительно держался с глубокой почтительностью к человеку высоких кровей. Само собой разумеется, что Ряполовский и это воспринимал не без удовольствия. А однажды Тешата окончательно завладел сердцем боярина.

Весна в тот год была ранняя. Надо было торопиться с пахотой и севом яровых. Для этого требовались лишние лошади, которых ни у вотчинника, ни тем более у крестьян не оказалось. Тогда Ряполовский согнал в поле всех оставшихся в деревне стариков, старух и детей и запряг их в сохи.

Долго, от зари до полудня, выполняли люди работу коней. Один за другим они падали, вновь поднимались и снова падали. Но бич делал свое дело, приневоливал снова шагать.

Наконец один старик не выдержал и, остановившись, высвободился из-под упряжки.