Константин Шильдкрет - Крылья холопа

— Батюшки-светы! Кого вижу? Владимир Андреевич!

Перед ним, лицом к лицу, стоял двоюродный брат царя — князь Владимир Андреевич Старицкий. Князь был тщедушен и хил, а рядом с высоким, осанистым, широкоплечим и пышущим здоровьем Михаилом Ивановичем и вовсе казался заморышем. Про него так непочтительно, наперекор желанию, и подумал Прозоровский: «Не князь — кутенок. Дохлятина, — прости, царица небесная». И чтобы, не приведи бог, не выдать себя, принялся усиленно, точно в крайнем умилении, вытирать рукавицами сухие глаза.

— Радость-то, радость какая! Да ты ли уж это?! Наше ли красное солнышко вижу?

— Я, я, — ответил дрогнувшим голосом растроганный Владимир Андреевич. — Давно ли в Москве?

— Только-только. Тебя первого, первого тебя повстречал… А зачем приехал — не знаю. Хоть убей, невдомек.

Старицкий предостерегающе повел глазами в сторону холопов, стоявших подле коней, и поторопился увести Прозоровского к себе.

Князь Владимир Андреевич хоть и находился в близком родстве с царем, однако ни расположением его, ни тем более доверием не пользовался. Да, собственно, не в чести у государя были и все Старицкие: они считались самыми закоренелыми врагами всяких новшеств. Особенно ясно это стало в 1553 году, когда Иван Васильевич опасно захворал и все — одни с тяжелым сердцем, другие с откровенным злорадством, дожидались его кончины. Княгиня Старицкая, женщина властолюбивая и хитрая, решила воспользоваться удобным случаем и под шумок посадить на великокняжеский стол своего сына — Владимира Андреевича. Эта затея как нельзя лучше пришлась по душе боярам, тешившим себя надеждой повернуть время вспять и снова стать удельными самодержцами. Но сколько ни старались заговорщики привлечь на свою сторону побольше сторонников, сколько ни сулили золотых гор детям боярским, составлявшим последний удельный двор князя Старицкого, — все так ничем и не кончилось; государь взял да и выздоровел. Владимир Андреевич и его мать трепетали. Но Иван Васильевич до поры не трогал родичей и лишь приказал следить в оба за каждым их шагом.

Владимир Андреевич воспрянул духом.

— Слава богу, пронесло, — сказал он однажды матери.

— Ой ли? — усомнилась княгиня. — А не хитрит ли? Может, высматривает, коршун. Может, поглядывает, нет ли кого за спиною у нас. То-то. Так и запомни. Сиди тихохонько и помалкивай в кулачок.

Но сын не хотел верить матери: везде ей чудятся козни. Раззадорила, пробудила в нем жажду властвовать, повелевать, быть первым среди первых, и на вот тебе: «сиди тихохонько и помалкивай в кулачок». Нет, так не выйдет. Он еще поборется, покажет себя.

Княгиня не мешала Владимиру Андреевичу хорохориться: «Пусть себе дитятко тешится». Она даже изредка похваливала его за прыть. Это на всякий случай, авось когда-нибудь снова придется выпустить когти против ненавистного Ивана Васильевича. Однако, похваливая, она вожжи держала крепко, вертела сыном, как хотела. И сын не тяготился ярмом, не чувствовал материнского ига. Зато после смерти княгини он сразу перешел от слов к делу, в чем ему охотно способствовали и враги и друзья государевы. Врагам нужно было хоть какое-нибудь имя, достойное того, чтобы объединиться вокруг него.

Вот по этим-то причинам Прозоровский и обрадовался неожиданной встрече с будущим, как ему хотелось надеяться, царем и заступником «обиженных» вотчинников.

— Стало быть, только приехал? — спросил Старицкий, когда они пришли в его хоромы. — А зачем вызван, не знаю и я.

— И думать боюсь, зачем! — горько вздохнул Прозоровский и перекосил рот. — Измаялся весь. Чуть живехонек… Езда, неведенье, ожидание… Где уж при моем слабом здоровье выдержать! Где уж… Еле-еле ноги носят, вот-вот свалюсь…

Старицкий едва сдержался, чтобы не рассмеяться. Вот так заморыш! Соловей-разбойник, Илья Муромец!

Заметив, что хозяин не верит ему, гость, как бы примирившись с явной несправедливостью, обратил скорбный взгляд на образа, осторожненько пощупал горло, грудь, живот и уже потом вступил в беседу, то и дело перемежая разговор расслабленными стонами и оханьем. Немного оживился он, лишь узнав, что в Кремле свободно живут вызванные задолго до него Тукаев, Овчинин и Щенятев.

— Может, обойдется, — с робкой надеждой выдохнул Прозоровский. — Может, вызвал на совет и сидение… Бог не выдаст, свинья авось не…

— Выдаст, не выдаст, — недовольно перебил сухонький князь, — а, как погляжу, не очень-то радуются бояре.

— А что? — сразу почувствовал Прозоровский озноб во всем теле.

— А то самое, — поник головою Владимир Андреевич. — Знаешь ли, кто ныне хозяйствует в тукаевской вотчине? А почему боярыню Василия Артемьевича с дочкой ихней, с Марфенькой, увезли на жительство невесть куда? Опричнина — вот кто хозяйствует в вотчине. Опричнина — вот кто увез боярыню с Марфенькой.

— Ой, не могу! — схватился за грудь Прозоровский. — Умираю…

— Ну, ну, погоди умирать… Рановато. — Старицкий с хитрецой поглядел на гостя. — Хочешь, утешу тебя?

— Было бы чем утешить, нам ли того не хотеть! — простонал Прозоровский.

— Есть чем! — сказал Владимир Андреевич. — Только молчок. Ни-ни! Мне лекарь Лоренцо шепнул: сызнова тяжко захворал Иван Васильевич. А вдруг — хлоп?.. Тише, тише, нишкни!

— Дал бы бог, дал бы бог! — набожно закрестился Прозоровский.

В трапезную, где вели беседу хозяин и гость, вошел один из детей боярских, состоявший при князе в телохранителях.

— Государю доложено про тебя, боярин. Повелел обоим-двум, — низко поклонился он и тому и другому, — к его царскому величеству жаловать.

— К хворому? — удивился Старицкий.

— К хворому. Там, сдается, сидение будет. Много бояр созвано в опочивальню государеву. Вас дожидаются.

— Ладно. Идем. — Владимир Андреевич нехотя поднялся с лавки.

Вместе с ним, охая и хватаясь за поясницу, встал и Михаил Иванович.

Через тихие сени Золотой палаты они прошли в стоявшую против алтарей Спаса на Бору трапезную избу. Там на широкой, опушенной соболем лавке сидели два стрельца. При появлении князя и боярина они неторопливо встали, открыли одну из дверей и снова уселись.

Старицкий незаметно задел Прозоровского локтем и строго поглядел на него: не вздумай, мол, возмущаться ихнею непочтительностью.

Подле царских хором они остановились и сотворили крестное знамение.

— Лик теперь сотвори скорбный — и с богом. — С этими словами князь сиротливо понурился и первый шагнул вперед.

В сенях на них пахнуло густым духом ладана, мяты, шафрана, еще каких-то, должно быть целебных, трав и воска. Из опочивальни доносился сухой, надрывный кашель.

— Сюда, сюда, — подтолкнул Владимир Андреевич. — Открывай дверь.

Они очутились в небольшой, примыкавшей к опочивальне горнице, где вплотную сидели на лавке Челяднин и несколько других ближних царевых советников.