Константин Шильдкрет - Крылья холопа

— Никак жалко Митрича стало? — спросил хозяин. — Вижу: жалостлив ты. Руки моей жалко.

С этого и начался разговор. Никита узнал, что Обеляй годов с десяток тому назад был старшим в кузнице, где ковались мечи для ратных людей, топоры, молоты да иная прочая утварь для рубленников. Работных Митрич подбирал под стать себе: таких же и добрых и прилежных умельцев, каким был он сам. Им и жилось под его началом куда лучше, чем в других местах. Зато он терпеть не мог нерадивых и расправлялся с ними без всякой пощады: по их спинам не переставали гулять плети и батоги. «Не со зла, — как пояснял Обеляй, — а в поущение». Он непоколебимо верил, что единственным верным наставником, как сказано в Домострое, служит плеть, батог, кулак.

Но однажды, по злому ли умыслу или случайно, со старшим произошло непоправимое несчастье: кто-то из наиболее упорных ленивцев, вместо того чтобы испытать силу удара новенького меча по дощечке, которую держал Митрич в вытянутой руке, промахнулся и напрочь отрубил Обеляю правую кисть.

С тех пор Обеляй лишь изредка посещал кузницу; ему было поручено другое немаловажное дело. Он должен был неукоснительно следить за работавшими в Москве умельцами и выискивать среди них самых недюжинных. Это была затея Скуратова — первого опричника и любимца царева. Знал он, чем угодить Ивану Васильевичу, знавшему, как насущно нужны его царству не чужеземные, а свои собственные, русские умельцы и выдумщики.

Вот про Обеляя и вспомнил перед самою смертью тульевский огородник Егорыч.

— А Тешата как сюда нынче попал? — полюбопытствовал Выводков.

— Я и сам у него допытывался, гостек мой, — ответил Обеляй. — Сказывают, какой-то Воробей в остроге слышал, как тебе дед один ко мне путь указал. А так ли — не знаю. Может, и так… Да-а! — поднялся он. — Велел еще Тешата похвалить тебя за то, что ты шапку свою не потерял. — И, шагнув в закуту, вернулся с Никитиной шапкой. — Больно, сказывает, к месту ему пришлась цидулка к Челяднину.

Гость чуть ли не вырвал у Митрича шапку и ощупал то место, где хранилось тукаевское послание.

— Тут, — хвастливо причмокнул он. — Цела. У меня не уворуешь.

Обеляй залился раскатистым смехом.

— А ты вынь, погляди.

В шапке к вящему стыду Выводкова, оказался клочок чистой бумаги: цидулку подменили в тот самый час, когда стража приволокла Никиту на аркане в острог…

— Посланьице и впрямь добро послужило тебе, — уже без улыбки сказал Обеляй.

И действительно. Хотя цидула, сама по себе, была нестоящая, однако начальник острога «про всякий случай» переслал ее в Москву. Разбойный приказ в свою очередь передал послание Тешате: тебе, мол, указано Челяднина со товарищи вывести на чистую воду, ты и разбирайся, что надобно, что ненадобно. Вскоре после этого подьячий отписал в острог, что Никита Выводков ежели в бунтарстве и замешан, то без всякого умысла, что ему-де в Москве вместно быть, а не в темнице, ибо умелец он завидный — его, мол, сам Скуратов похвалит.

— Вот и все тут чудо-юдо, — заключил Митрич. — А теперь спать, гостечек. Утро вечера мудренее. Завтра гостинчик получишь.

Проснулся Обеляй чуть не в полдень.

Покормив Никиту, старик подмигнул Егоровне. Та поняла его и увела Выводкова за огород, где на юру стояла избенка.

— А-а-а-а! — раздался вдруг крик. — Никеш! Никеша! Никеша-а-а!

Под ногами Никиты заходила земля: к нему навстречу вихрем летела… Фима.

В красном углу, отражаясь густовишневою тенью на образе Всех скорбящих радости, теплилась каменная лампада. На столе под белым с яркими узорами по краям рушником лежал свежий каравай ржаного хлеба. Подле дымились душистые щи. Убранная заботливой женской рукой горница дышала теплом и семейным уютом.

У оконца за прялкой сидела Фима. Рука ее привычно тянула нитку из кудели и так же привычно, непроизвольно, ступня нажимала на вращающую колесо подножку. Работая, Фима думала об одном: как бы уговорить, заставить мужа поесть.

— Никеша, а Никеш! — время от времени окликала она его. — Щи-то простынут…

Но Выводков так был занят своим делом, что ничего не слышал.

Наконец Фима не выдержала и отважилась подойти к нему.

— Щи… замерзли. Ей-право, замерзли, — легонько коснулась она его плеча. — Похлебал бы хоть малость…

— А? Ах, щи… Да, да, — точно во сне пробормотал Никита, но все-таки не тронулся с места, только еще ниже склонился над разложенными на столе крохотными образцами различных частей какой-то усадьбы.

— Так я налью?

— Сейчас, сейчас. Чуточку погоди. Самая малость осталась, — взглянул он заискивающе на жену. — Хоть сама посмотри.

Она устремила скучающий взор на творение мужа и только лишь для того, чтобы доставить ему удовольствие, притворилась, будто ей очень хочется понять, что тут к чему.

На дворе кружились снежные вихри. Вьюга лютела, бешено набрасывалась на все живое, выла и ревела ревом разгулявшейся ватаги ночных недобрых гостей.

— Ишь ее, ишь ее! Ай да славная непогодь! — тряхнул головою Никита, усаживаясь за стол. — Любы мне, Фимушка, песни метелицы. Ой, и любили мы с монашком Никодимом, упокой, господи, его кроткую душу, слушать их. Зажмуришься, бывало, этак-то (он закрыл глаза), и сдается, будто скачешь куда-то. Так скачешь, что аж дух захватывает. И еще шибче хочется… Все тогда, бывало, забудешь. И не в избе словно ты, и не на земле, а, ей-же-ей, на самой макушке вихря кружишься.

Тем временем Фима налила до краев миску щей и вложила в руку мужа ложку.

— Вкусно! — похвалил Никита и, остро почувствовав приступ голода, с жадностью стал есть. — Вкусно! Мастерица! — хвалил он жену. — На славу хозяюшка у меня. Очень вкусно!

Он с наслаждением съел две миски щей и чуть ли не целый котелок крутой пшенной каши.

Поужинав, Никита снова принялся за работу. А работа была нешуточная, от успешности ее многое могло зависеть. Урок-то задал первый государев опричник Малюта Скуратов. А с ним шутки плохи. Он, чтобы угодить государю, отца родного не пощадит. Беда, коли выдумщик окажется не таким хваленым умельцем, как Тешата доложил об этом в Разбойный приказ. Пропал тогда Выводков — не миновать ему мучительной кончины; зато при удаче тот же Малюта с лихвой за умельство воздаст. Он все может. В случае чего не задумается доложить об умельце государю Ивану Васильевичу. Кстати, государь замыслил Особный двор на Неглинке построить. Вот тут и может пригодиться новый выдумщик. Скуратов приказал показать Выводкову потешный образец двора, сделанный фрязином-зодчим, чтобы умелец призадумался, где что прибавить, где что убавить.

Никита, хоть и не в новинку было ему строить чудеснейшие хоромы, все-таки больше недели изучал потешные образцы и различные наброски красками, которые создал фрязин. Он старался всей силой воображения представить себе будущий Особный двор. Наконец, когда хоромы и усадебные службы стали понемногу выплывать из тумана, Никита пустил в ход угольки и мел, а потом и краски.