Константин Шильдкрет - Крылья холопа

— Хватит, надоело! — нахмурился Никита. — Тра-та-та, тра-та-та! В ушах звон пошел. — Он остановился и с издевкой спросил: — А коли там молочные реки, кисельные берега, какого лешего ты к нам вернулся?

— Хи-хи-хи-хи! — зашелся Воробей, — Прогнали казаки, обиделись на меня на безгрешного. А за что? Вот за что: «За кошем делай что хочешь, — как упреждал дид запорожец, — а в кошу нет пощады ворам».

— Попался, значит?

— Так, так, браток. Да, да, угадал.

— Жаль, жаль…

— Чего уж жалеть! Слава богу, живым хоть оставили.

— Вот то-то и жалко! По мне, Воробей, давно пора ворону заклевать тебя насмерть.

— Я тебе заклюю! Хо-хо-хо-хо! Нет, я так, не бойся, не буду бить, — отскакивая в сторону, чтобы спастись от поднятого Никитою для удара кулака, захохотал Воробей. — Экий, право, ты норовистый… Хочешь, расскажу, как было дело?

— Рассказывай.

Из его слов, часто прерываемых скоморошьими шутками и уморительным кривляньем, Никита узнал, что Воробей, весело живя у запорожцев, начал заметно худеть, задумываться о чем-то невеселом и почти не прикасался к горилке. По ночам, оставаясь с глазу на глаз со своим закадычным другом Харцызом, он плаксиво жаловался на свою «злую долю» и на «нечистую силу», которая соблазняет его утопиться в Днепре. По чужому добру стосковался.

Прошло еще несколько дней, и Воробей почувствовал, что больше не в силах бороться с искушением. Виною тому были добытые где-то одним из запорожцев червоные, с золотыми подковами чеботы. Жизнь без них показалась Воробью пустой и бесцельной.

Поздней ночью он пробрался в курень и нащупал чеботы, стоявшие у изголовья казака. Только что он их взял, как раздался хриплый голос казака: «Ну, ну, блукайте тут!»

От неожиданности Воробей разжал руки. Чеботы грохнули на грудь запорожца.

Трое суток продержали Воробья на площади, прикованным к позорному столбу. Рой комаров облепил его тело. У столба, на столе, стояло ведерко с горилкой. Полные презрения, подходили запорожцы к преступнику и тыкали краем ведерка в мертвенно сжатые губы: «Пей, бисов сын! Пей, штоб ты сказывся!»

Наконец к Воробью явился посол от самого кошевого. Народу на площади собралось видимо-невидимо. Посол громогласно объявил, что по первому разу Воробья помиловал кошевой. «Отдышись и геть от нас, куда хочешь!» — приказал посол.

Выводков участливо поглядел на Воробья.

— Натерпелся же ты!

— Обидели, кум-куманек! Ни за что ни про что чуть живым в землю не захоронили… А спасибо, спасибо им за науку. Я теперь во как осторожно к чужому добру подбираюсь, шалишь, не поймаешь. Воробей вертлявым стал нынче… Он свое счастье еще ого как найдет!

Никита нахмурился.

— Ну и проваливай, ищи свое Воробьиное счастье! Прощай.

— Прощай, дуралей, улетает от тебя Воробей… Давай побратаемся, что ли?

— Водяной тебе брат! Прощай. Подобру-поздорову проваливай, покуда зубы целы.

Воробей неожиданно освирепел:

— Тьфу, тьфу, тьфу! Вот тебе, вот тебе от меня! Тьфу, тьфу! Знать тебя не желаю. — И с этими словами он удалился.

«Лукавит, — подумал Никита. — Никуда не денется, чадушко».

Но на этот раз он ошибся: Воробей в самом деле покинул его.

Вначале Выводков обрадовался избавлению от назойливого и к тому же ненадежного товарища. Однако привычка к нему скоро сказалась: в душе заскреблось что-то похожее на тоску и беспокойство: «Хотя и пустой человечишко, — подумалось Никите, — а все живая тварь». Может быть, он и поискал бы Воробья, да помешало этому неуемное стремление поскорее встретиться с Обеляем, который, по словам Егорыча, «ведает умельцами». А приветит Обеляй, признает в Никите доброго выдумщика — глядишь, поможет Фиму доставить в Москву.

И Никита твердым шагом пошел вперед.

Было позднее утро, когда Выводков увидел наконец маковки московских церквей. Не без страха миновав заставу, он наугад зашагал туда, где, как ему казалось, должна была протекать Москва-река.

Реку он нашел скоро, да только не ту, что искал, — нелегкое это было дело для нового человека. Мало ли в ту пору в Москве было разных речек и рек. Вот, к примеру, от Дмитровской и Троицкой дорог, с севера, из боровой местности в Москву-реку текут ее притоки: посредине — Неглинка, на восток от Неглинки — Яуза, на запад — Пресня; там дремлет Напрудная [23] Н а п р у д н а я — Самотека. , здесь — какая-то безымянка. Выйдешь на одну улицу — увидишь гористый берег, на обочине случайно встретившегося огорода бросится в глаза что-то схожее с поймищем. Поди разберись тут!

Выйдет Никита на площадь, оглянется, — отродясь не видывал столько дорог. Куда идти? Какую дорогу выбрать? Все улицы напоминают огромную паутинную сеть, отдельные нити которой то разбегаются в разные стороны, то сматываются в шишковатый клубок, где вовек не найти концов, то снова стремительно бегут, как бы только затем, чтобы вернуться туда, откуда пришли. И всюду поля, полянки, всполья, пески, глинища, мхи, ольхи, кулижки, кочки, лужники, вражки, овраги, горки, могилицы, боры и несметная сила садов и прудов один другого обильней, просторней, пригожей.

Хороша Москва! Так бы глядеть не наглядеться на красавицу. И как искрятся, как горят золоченые кресты на куполах соборов! А какие неохватные глазом хоромы! Да в них, думалось Никите, столько народу живет, что почитай в целой тукаевской деревне такой уймы не наберется.

О том, что Москва многолюдна, Никита знал уже давно из рассказов Никодима. Бывало, как только в беседе поминались тяжкие времена татарского ига, иконник неизменно и с неослабевающей признательностью возносил к небу благодарственные молитвы за то, что оно «для спасения православных создало Москву». Но какими бы чудесами ни объясняли летописи, до которых так охоч был монашек, рождение стольного града, одной из несомненных причин его возникновения служила далекая лесная глушь, куда не так-то легко было пробираться ордам. Этому верил Выводков. И теперь, несмотря на хорошо обжитые большие пространства, нет-нет да и встречалась самая настоящая глухомань. Сады перемежались с дубравами, где не редкостью было встретить белку и зайца, а то волка и рысь; здесь, сейчас же за огородами, начиналась и уходила вдаль роща; там темнел лес… Жаль только, что Никита не мог целиком отдаться созерцанию не виданных доселе красот. Его то и дело отвлекали мольбы о помощи и стенания множества нищих, калек и больных.

— Откуда столько вас набралось? — спросил он валявшегося в ручной тележке безногого человека.