Константин Шильдкрет - Крылья холопа

— Да оттудова, — неопределенно махнул рукою безногий. — Где голод, там и родимся… Трудно живем.

Он заикнулся было о непосильных тяготах, которые несут простые люди, но тут вернулась возившая его по городу старуха и грозно прицыкнула на него:

— Не моги, ну, ты-ы!

— Я что? — виновато заморгал старик. — Спрашивает — ответить надо? Зимой отморозил… Зимою…

— Не моги! Вырву язык! Снова батогов просишь? Тьфу!

На какой-то торговой площади Никиту сразу втянуло в людской водоворот.

— Никак солоно котику-братику, малеваному хвостику? — раздалось над самым его ухом. — Вот так попал, мол: из лесу да в тот же лес. Верно я говорю?

Выводков обрадовался было доброму человеку, но кто-то схватил его в эту самую минуту за руку и вывел из толпы.

— Чего надо? — подозрительно уставился Никита на продолжавшего удерживать его за локоть человека. — Пусти!

— Я не со злом. Я с добром. Вижу — новый, надо предостеречь, — мягко объяснил неожиданный доброжелатель.

«Может, и так, — подумал Никита, внимательно оглядывая хорошо одетого, благообразного старика. — Тоже и Егорыч ведь наказывал остерегаться».

— У нас в оба гляди, — продолжал старик. — Ты вникни-ка: у нас одних дворов на Москве почитай тыщ сорок. А людей — так и не сочтешь!.. Во как! — Он снял рукавицу, тщательно сбил с бороды образовавшиеся от дыхания ледяные сосульки, ненадолго призадумался и, еще раз внушительно повторив: — У нас в оба гляди! — подкрепил свои слова примером. — Однова по Ордынке шел, — сказал он. — Вдруг — на тебе — «Караул!» Ах ты, господи, никак грабят кого? Гляжу, один бежит, а другой догоняет. Поймал и тут же — хлясть, хлясть! По чем ни попало хлещет. Бил, бил, даже упрел. Насилу отняли сермягу. Он, ясно, спасителям в ноги: дескать, век не забуду. А спасители: «Xa-xa-xa! Хи-хи-хи! Забыть — не забудь, а нам за добро службу служи». Все это, потом я узнал, нарочно было подстроено. Паренек ни-ни, чист душой парень был. Его и ловили и избили одни и те же… Он было уйти хотел, ан нет. Стоп! За послугу послуга. И сотворили себе из него споручника. Он воровал — им носил.

— Почему в приказ не пожаловался? — Никита гневно сжал кулаки. — Да я бы их…

— Ты бы их, я бы их… От них разве избавишься? Они тебе такой покажут приказ — не возрадуешься. Я ему намедни хлебца подал. Колодник он. Давеча на улице снег убирал. Много этаких-то в колодниках ходит — а правых, и виноватых… Ба-ба! — всполошился вдруг словоохотливый незнакомец. — Заговорился так, что про дело забыл… Прощай, не взыщи.

И ушел.

Никита свернул в переулок. Оглядевшись, он увидел по левую руку запушенный снегом сад, по правую — обледеневший, сверкавший на зимнем солнце луг, а, дальше, перед самым небосводом, небольшую рощу… Куда же идти? Где, в какой стороне искать Девичье поле? Да и кто знает какого-то безвестного Обеляя? Вот если бы спросить дорогу к Челяднину, так тут уж, наверно, каждый встречный ее покажет. Но Выводкову неприятно было вспоминать даже имя ближнего боярина. Все они одним миром мазаны. Меж собой какие-то свары заводят, вроде даже грызутся, а крестьянишкам от этого ни тепло, ни холодно: как жили они в голоде-холоде, так и живут. Да и не за тем вовсе Никита в Москву пришел, чтобы в барские непонятные свары встревать. Его дело умных людей найти, цифирной науке у них поучиться, и чтобы слух о нем да о заветной думке его до самого государя дошел. Не зря же все, кого ни спросишь, одно твердят: «Дюже преславный, привечает умельцев, будь то высокородный, будь хоть работный простой человечишко».

Порасспросить бы у прохожих про Обеляя, да боязно: все они что-то косятся на человека в лохмотьях и дырявой рогоже.

Постояв немного на перекрестке, Никита двинулся на авось прямиком через луг и вскоре очутился у рощицы, на развилке широко раскинувшихся дорог.

…Да, ничего не скажешь, много дорог, берущих начало в Москве. Одна бесконечная лента ведет к Верхнему и Среднему Поволжью, другая — через Тверь в Великий Новгород. Здесь Дмитровский тракт на Дмитров и Кимры, а там вон — улица Сретенка. Она проходит через село Ростокино, затем бежит дальше, уже называясь улицей Переяславской, и соединяет Москву с Ярославлем, с Вологдой, Устюгом. А от Устюга идет уже другой путь — водный — по Сухоне и Северной Двине до самого Белого моря.

Но это не все. Еще много дорог тянутся, переплетаются, снова расходятся и бегут, бегут вперед и вперед. Вот Стромынка через село Стромынь мчится на северо-восток, к Киржачу и на Суздаль. Через Владимир, начинаясь в Рогожской, путь лежит на восток, в Нижний Новгород и Казань. На запад, через Арбат и Дорогомилово, тянется широкая лента Можайского тракта к Смоленску и дальше, за литовский рубеж…

На тысячи верст легли торговые пути-дороги. Один лишь путь к заповедному Варяжскому морю все еще в чужих, вражьих руках. По его искони русским берегам засели ливонские псы-рыцари. Им мало того, что вконец разоряют подъяремных ливов и эстов, — они норовят захватить и псковско-новгородские земли.

…Устал Выводков так, что его всего пóтом прошибло, хоть и славный был морозец; а до Девичьего поля он все еще не добрался, околдовала его своей красотою Москва. Когда же перед ним внезапно возник Кремль, он и вовсе позабыл все на свете, замер у Фроловских ворот. На одно мгновение у него, правда, мелькнула мысль пройти в ворота, но куда уж этакому пугалу огородному разгуливать по Кремлю! Засмеют, а то, пожалуй, и вовсе побьют да в три шеи выгонят вон. А хочется, ой как хочется собственными глазами увидеть то, о чем с таким благоговейным трепетом и умилением рассказывал когда-то Никодим. Выводков напряг память, чтобы вспомнить имя великого князя, построившего первые каменные храмы в Кремле. Ах да, Калита! Иван Калита. А храмы — митрополичий Успенский и княжеский Архангельский, — вот бы полюбоваться фресками, образами, сканью, резьбою по дереву, алтарем, царскими вратами!

Перед Никитой вмиг предстал, совсем как живой, его учитель — покойный иконник. Рука потянулась к шапке. Обнажив голову, Никита низко, до самой земли, поклонился московской святыне.

Уже день угасал и пустела Красная площадь, но еще не в силах был Выводков оторваться от чудесных видений. Так бы тут и остаться навек.

А как уйти от Покровского девятиверхого храма? Как отвлечь взор от сияющих главок, что уселись тихими голубками вокруг серединного шатрового верха?

— Благодать, благодать-то! Одарил же господь умельством таким, — точно во сне шептал Выводков, упиваясь созерцанием храма. Торжественно-величаво высился он на крутой горе, с одной стороны сползающей неровными уступами к Москве-реке, а с другой — свисающей над глубоким рвом. — Есть же такие кудесники-чародеи! Чудотворцы, воистину так.