Андрей Воронов-Оренбургский - Ярое око

— И Самарканд! И Бухару, и Гургандж!

— Отрар, Сыгнак, Суяб и Баласагун! [217]Возьмём и Киев!

Внезапно в юрте Совета сама собой взялась тишина. Все покосились на молчавшего Субэдэя, ожидая, что скажет сей хитрый и осмотрительный Барс с Отгрызенной Лапой.

Он сидел неподвижно, как китайский божок, поочерёдно царапая колючим глазом каждого. И от его цепкого, как ястребиный коготь, взгляда не ускользали ни дикие, воинственные взоры, которыми порою обменивались тысячники, ни мучительная растерянность и досада, написанная на многих лицах. В четвёртый раз золотая пиала с белоснежным кумысом монгольской кобылицы холодила священной прохладой его скрюченные пальцы, и в четвёртый раз язык его был нем, а глаз лениво разглядывал замысловатый рисунок на персидском ковре.

Собравшиеся уже не чаяли услышать голоса легендарного полководца Чингизхана, когда кумыс в чаше качнулся — Субэдэй поднялся. В юрте наступила гробовая тишина.

— Верно говорят в наших краях: «У камня нет кожи, у человека нет вечности» [218]. Нам следует торопиться. Скоро наши уши услышат гром литавр и боевых труб, и мы вырвем собачьи сердца из груди урусских конязей. «Победа и слава нам, огонь и смерть врагам» — завещано нам мужественными предками, батырами Священного Онона и Керулена. Но не так-то просто будет разбить урусов, как полагает мой младший брат Джэбэ.

— Твои слова осторожны, как шаги барса, попавшего в капкан... — надменно усмехнулся нойон. — Но есть ли в них истина? Правда ли, что ты лучше шаманов разбираешься в языках всех живущих на земле тварей?..

— Это дозволено только Создателю, — спокойно ответил Субэдэй, но единственный глаз его сузился. Лисий мех на треухе предостерегающе задрожал. — Я уже говорил вам, но для тебя... Стрела, повторю ещё раз: мудрость Кагана не знает предела!.. Правлению его не дано кончиться... Но! Если мы будем слушать сердце, а не голову... — «Всевидящее око» багатура вспыхнуло с новой силой, и он не раздумывая, гневно бросил в лицо надменному нойону: — Замолчи! Что говорит твой язык, Джэбэ! В твоих словах — яд! Ты всегда завидовал славе Потрясателя Вселенной! Всегда! Она доводила тебя до бешенства, как остророгого яка доводит до бешенства призыв самки в пору гона!.. А теперь послушайте все, — одноглазый старик властно обвёл собравшихся взглядом. — Если мы последуем плану Джэбэ-нойона, то наши светлые дни превратятся в ночи, а наши ночи обернутся кромешным мраком. Это говорю вам я — Субэдэй-багатур, повидавший и отломавший десятки битв на своём веку. Я ли не предан вам... и нашему Кагану?!

— Что предлагаешь, Ясновидящий?

— Урусов и наших злейших врагов кипчаков — сто тысяч, а нас мало. Всего два тумена. Ещё один состоит из бродяг и всякого сброда... Они разлетятся, подобно стае воронья, если мы начнём отступать. Гибельно и рискованно нам войти, как нож в масло, в страну урусов. У бородатых хрисанов слишком много мечей и копий. Они сильны и храбры. Опыт и чутьё подсказывают мне: на Киев идти нельзя.

— Ты что же, прикажешь... повернуть коней на Восток... и умчаться обратной дорогой к Золотому шатру Чингизхана?

— А кто нам тогда пожалует новые аймаки и хошуны? [219]

— Монголу их всегда добывал его острый меч и меткие стрелы!

Не дожидаясь, пока Субэдэй ответит на возбуждённые голоса, на ноги вскочил храбрый тысячник багатур Гемябек. Его лицо, похожее на исполосованный шрамами кулак, искажала судорога ярости; глаза горели, как угли.

— И это говоришь ты, прославленный Барс с Отгрызенной Лапой? Вспомни, где ты её потерял! — Старый Гемябек кивнул на иссушенную, висевшую как плеть руку полководца. — Разве дзиньцев [220]было меньше, чем презренных урусов, когда мы вместе с тобой и другими батырами как чёрный ураган ворвались на их рисовые поля за Великой Стеной? [221]

На суровом лице Субэдэй-багатура, в каждой, как саблей, вырубленной черте, морщине, шраме налилось и зардело ожесточённо-мудрое и острое, как отточенная сталь.

— Молчать! — напряжённо, будто перед атакой, скомандовал он.

В душной тишине отчётливо хрипло и зло раздался его гневный голос:

— В битвах и ратном деле я лучше вас знаю... и вкус, и толк! В складках моих одежд ещё сохранился запах прежних боев. Повторяю, ударных сил наших — мало... Пока не выкуешь щит, не укроешься от стрел и копий, пока не рискнёшь жизнью, не победишь врага. А потому, садясь в седло боевого коня и доставая из ножен меч, надо вспомнить заповеди Коренной Орды [222]... Надо вспомнить, как раньше поступал Величайший. Надо подумать, как бы он поступил сейчас на нашем месте.

— Так открой нам глаза, Мудрец!

— Просвети!

— Надо обмануть урусов... Дать им поесть со своей руки, а когда враг доверится и спрячет когти... бросайтесь, рубите, выпускайте ему кишки! И торжествуйте победу!

На сосредоточенных лицах скользнула тень радости. Всем стало понятно: Субэдэй и не мыслит поворачивать коней в родные кочевья, под могучее крыло великого Чингизхана.

Каждому было ясно, как день: урусов много... Они смелы, упорны и воинственны. Они не бегут от мечей и стрел неприятеля, напротив, они сами ищут врага и идут навстречу!

Знали тысячники и другое: среди вождей «хрисанов» — нет мира. Их «конязи» ненавидят друг друга и готовы отцу и брату перегрызть глотку.

И ещё было ведомо им благодаря языку Плоскини: у врага был свой «Джэбэ»! Пленный урус говорил: «Мстислав Удалой щедро отмечен Богом... Князь отличается крайней смелостью, проницательным умом и победами. Его не пугают ни долгий путь, ни ужасы неведомых дорог...»

Этот «урус багатур Мастисляб», как его окрестили между собой монголы, по словам бродника, воюет всю свою жизнь и до сих пор стяжал лишь «одоление» и «лавры победителя».

Однако радовались монголы тому, что нет у русичей багатура, равного их Субэдэю... Некому будет спасать храброго Мастисляба, когда он попадёт в татарскую западню!

— Вот моё слово, — решительно и круто заявил расчётливый одноглазый старик. — Тот из вас, кто схватит прославленного конязя Мастисляба и сорвёт его золотой шлем, тот лично доставит его к шатру Великого Кагана... А уж он не забудет наполнить его до краёв золотом и наградить героя.

...В предрассветной дымке следующего дня из орды выступила густая колонна монгольских всадников. Она многовёрстно протянулась через росистую, дышавшую туманами холмистую равнину Калки жирной чёрной гюрзой — и, извиваясь, быстро поползла к Днепру.

На взрыхлённом множеством тысяч копыт шляхе пути тут и там проступали рыже-жёлтые лывы, в пузырящейся ряби которых плавали и тонули развалины конских яблок, выброшенная обрезь кожаных заплат, обрывки дратвы и ниток, какой-то ветоши и прочего хлама, от которого избавлялся уходивший в неведомый рассвет тумен.