Андрей Воронов-Оренбургский - Ярое око

— Гад! — крикнул Сорока пронзительно и зло. — Ты!.. В зубы тоби и в дыхало! Князя мово с дружиной погубити вздумал?! Да ты сам меня без ножа режешь! Я ж тебе за то... коня княжеского отдал!!

— Да шоб ты ясным огнём сгорел со своим жеребцом! Забирай коня-а! Забирай седло с попоной! Серебряны стремена... Усе забирай! А мене жисть дороже! У мене жинка! Детёв богато! Тильки дочери четыре! — Паромщик выкинул вперёд четыре пальца. — Их, кур, ишо выдать замуж нады! Убьють мене, чёлн загублють, шо им тады делать? К кому податься?!

...Савка перевёл огнистый взгляд на руки речника; мозолистые, большие, широко и плоско раздавленные работой, они мелко дрожали, будто их моросил бес.

— До Хортицы далече?! — Савка дёрнул щекой.

— Водой — полдня. Верхами — дён. Отступись... Тьма там и гибель!..

— Заткнись! На сук вас всех! На шворку!

— Да погодь ты! Не приведи Господь тоби с дикими обнятьси, кишки твои псам скормють!

Антип вдруг схватил руку Савки и окостенелыми от страха пальцами начал её тискать, трясти:

— Окстись! Окстись! Ты слыхал мене, бисов сын? Слыха-ал?!

— Сдурел, шо ли?! — Савка насилу вырвал руку, ухватился за борт; воспалённый взгляд его скакал по бурым холмам, жёлтым береговым осыпям, но ничего не находил, что могло бы дать основание для тревоги и подтвердить опасения паромщика. Однако напряжение дядьки Антипа передалось и ему. Глядя на стремительно приближающийся «татарский» берег, Савка испытывал гнетущее ощущение, будто он застыл в нерешительности перед змеиным гнездом и стоит ему шелохнуться, сделать неосторожный шаг — он получит смертельный укус. Но звучал в ушах голос наставника: «Сила и дух! Ежли сломаешься, отступишь, ты всё едино мертвец!»

...Распугивая прибрежную птицу, разрезая носом лодки зелёную рясу из кувшинок и водорослей, они подгребли к берегу. Когда широкое днище челна зашипело о песок, Савка вывел из «затвора» Пепла, сошёл с ним на берег, огляделся.

— Нуть, где? Шо?! — не владея собой, подбежал Савка к паромщику. — В сече вас, хитронырых, нет! Крутишь хвостом, нёс! Где твоя татарва? Трус, мать твою!..

— А вот принюхаисси — узнашь! — скрипя зубами, судорожно оправляя армяк, злопыхал речник. — Я шашлам с погаными не потатчик!

— Шо-о?! — Савка, враз остервенев, схватил за ворот Антипа. — Ты кого, кровопер, потатчиком назвал? Какие... в душу шашлы?!

— Отчепись! Р-руки! За грудки не берись! — задыхаясь, хрипел дядька Антип, ворочая сильной шеей. — Не бер-рись, говорю! Один чёрт, я дальше ни шагу!

Делать нечего: Савка, как назло, с парусом обращаться обучен не был. На прощанье махнул наотмашь, и схаркнул дядька Антип под ноги два красных зуба. Сорока вдарил бы сволоте-паромщику по роже ещё, да тот и так, хрипя и отплёвываясь, не мог подняться с колен.

Савка вскочил на коня.

— Моли Бога, шо вживе осталси. Но больше на глаза мне не кажись. Убью.

Яростно вытянув Пепла нагайкой, он помчался на юго-восток вдоль левого берега Днепра. На востоке вспыхивали зарницы, погромыхивали медные раскаты грома, а в сердце Савки выстукивались слова княгини Таисии: «Бери хоругвь и скачи. Торопись. Будь нашему князю знаменем. Будь надеждой и верой!»

Жаркий травень [227]был на исходе, когда южнорусские дружины погрузились на широкогрудые ладьи и, поймав в паруса попутный ветер, тронулись с Богом на юго-восток. Но масштаб, величие и силу сего «каравана» способны были узреть только птицы. На долгие вёрсты растянулась флотилия боевых судов, борта которых надёжно укрывала железная чешуя из щитов русских витязей.

...Угрюм и тревожен был путь по Днепру до острова Хортица. И чем дальше от Киева уплывали паруса, тем тяжелее становилось на сердце у русичей.

Многоголосые станы половцев, ещё так недавно являвшиеся средоточием шумных пиров, народных скопищ, пёстрых базаров, состязаний удальцов, скачек и веселья, ныне чёрными хлопьями пепла и углей пятнали обезлюдевшие равнины...

Вот за крутым поворотом могучей реки вновь показались расщеплённые стены с проломами и обгорелые короба степных кибиток...

Тут и там виднелись вороные остовы сожжённых кипчакских кошей. Точно расколотые черепа и мослы скелетов, точно костные стыки и рёбра огромных допотопных животных, торчали они среди мусора и обломков. Небо было серым от ещё курившихся дымов, а ветер с берега доносил запах горелой кости и разлагающейся мертвечины.

— Тут разъезды татар прошли, не иначе.

— Шо ж за нехристь такой окаянный... нагрянул в степь?.. — звенели накалённые гневом и ожесточением голоса. — Дажить половцы таких зверств не делали... Дывись, браты, усех казнили! Ни баб, ни детей малых не пощадили!

— Люди оне... али бешеные псы?

— Волки... — приговором звучал ответ. — А волкам на кой х... собачьи повадки?..

И снова ладьи кроили оловянную гладь Днепра в зловещем молчаньи. Не было слышно ни песен, ни разговоров. Сыристый ветер трепал бороды суровых латников. В проглянувшем бирюзовом просторе неба траурно плавали чёрные коршуны, распластав неподвижные крылья. И в бесконечной напряжённой тишине слышался лишь надрывный скрип уключин, ритмичный всплеск длинных вёсел, тяжёлое вздошье гребцов да чавкающий сырой хлюп встречной волны...

Спустя «шесть дён» княжеские дружины наконец-то достигли Хортицы и, затабанив ход, пристали к берегу. То случилось 26 мая, в 1223 году от Рождества Христова...

Войско было сосредоточено в границах сего острова, на правом, лесистом (так называемом «киевском») берегу Днепра. Здесь был ставлен отправной рубеж.

Мстислав Старый, памятуя о договоре, медлил с переправой на противоположный берег Днепра, поджидая своего двоюродного брата, князя Мстислава Удалого. Ждали ещё и волынцев, и конные скопища Котяна, которые раньше других о двуконь выдвинулись из Киева.

...В спорах и склоках «проязвились» три неспокойных дня. Киевский князь темнел лицом, насилу сдерживал гнев, подыскивая «ласковые» глаголы... Опять меж князьями вздыбился «мир без солнца»; вновь, словно почки на дубах, набухали среди спесивых гордецов смута и распри. И где уж тут было искать лад да согласие? Князья делили шкуру неубитого медведя. Всяк видел себя уже первым героем и победителем.

— Заречёмся, други! — тщетно подвигал на совет да любовь, на благоразумие Мстислав Старый; горячился, пробовал совестить непримиримые сердца: — Что же это?! Княжему слову отныне верить нельзя? Одумайтесь, братья, не корысти ради...

Но в ответ летело глумливое, напористое, пропитанное родовой враждой:

— Да ты, никак, труса празднуешь, пресветлый? Га-га-га-а!

— Устал, поди, от службы ратной, Мстислав Романович, ась? Гляди, Киев, не надсадись...

— Не по своим летам щит выбрал!

Мстислав Старый каменел сердцем; с рожденья привыкший к почёту и уважению... умеющий сноровисто, безупречно ясно разрешать задачи... теперь в отчаянной растерянности прислушивался к летевшим насмешкам... Вспоминал своей отъезд из златоглавого Киева, крестный ход, пир и недавние клятвы... И его душили внезапно вспыхнувшие в груди горечь и отчаянье. «Господи, дай сим мужам разум... Глупцы не ведают, что творят! Боже, увидь горе моё и труды. Прости мне грехи мои. Нет почёта средь сего воронья ни мне, ни Киеву... Отче наш, убереги нас от смуты, спаси Русь от гибели, а потом верши свой праведный суд, я готов...»