Андрей Воронов-Оренбургский - Ярое око

На западном рубеже небес меркли краски, неослабевающий суховей стабунивал чёрные косяки туч. Свет медленно угасал, а вместе с ним умирали тени, и всё окрест становилось пепельным, немым и безжизненным. Надвигалась ночь. Ночь, которая должна была стать решающей для монголов.

...Джэбэ резко ударил пятками застоявшегося жеребца и понёсся неистовым галопом с того места, где словно заколдованный простоял не менее двух часов. Его юрта, с которой он не сводил глаз, темнела впереди на холме, подернутая дымчатой замшей прозрачного вечера... И вдруг на неё чудесным образом упал пробившийся сквозь толщу облаков последний закатный луч, и безликая юрта кочевника неотразимо расцвела, как некая сказочная, перевёрнутая вверх дном золотая пиала, окрашенная кровавым цветом.

…Но не только для монголов была решающей эта роковая ночь. Ещё более определяющей она являлась для русского войска.

В ту ночь решалась дальнейшая судьба земли Русской. В тот день Святой Руси был брошен вызов Востоком. А уже на следующий воды реки Калки сделались алыми от крови героев. Тогда же русский меч впервые познал сплочённую мощь и сокрушительный натиск татар, а передовые авангарды Великой Орды — необычайную стойкость и крепость русского духа.

...Ночь просквозила в душевной маете и твёрдой молитве; к бочкам с мёдом никто не подходил — не тот случай. Православная душа требовала строгой чистоты и особого настроя.

У походных костров звенели щемящие переборы серебряных струн. Гусляры-баяны, обратив свои взоры на восток, тянули проникновенными голосами былины и сказы о великих героях, богатырях, защитниках земли Русской.

Слушал у своих костров сказителя-песняра и Мстислав Мстиславич. Полуслепой старец Любомир, с заострившимся носом и ввалившимися висками, по зову души прибывший с ним из Галича, поднимал ратный дух воинов былями про времена стародавние... Но одна из них более других волновала душу Мстислава, перехватывала горло, сжимала тоскою грудь.

— Спой, отец, мою любимую... бывальщину.

— Всё бы ничего, князюшко, да к месту ли печаль разводить? — Любомир по-стариковски покряхтел, сбоку заглянул в задумчивую васильковую синь глаз князя, как бы ища поддержки. — Завтре сече быть грозной... Каково сие, княже? — с нажимом повторил он; длинные седые пряди снежными ручьями сбежали на молчавшие струны. — Надо ли?

Князь посмотрел в глубоко запавшие глаза старца; в них отражались тысячи костров русских дружин.

— Надо, отец... надо, — пасмурно улыбнулся князь, а сам подумал; «Кто знает, быть может, завтра Русь взойдёт на свою Голгофу».

...Иссушенные временем пальцы гусляра бережно оживили звонкие струны. Старик вдохновенно пел надтреснутым голосом о смелом походе Игоря Святославича [232]на половецкие скопища... сказывал о склоках князей, о чёрной пагубе из-за сего без пользы храбрых русичей... о том, как эти раздоры и свары «отворяли врагам врата на Русскую землю...»

Мстислав, накинув на плечи красный чекмень, подбитый чёрным соболем, скрывно поглядывал на своих дружинников: в их суровых глазах страха не было, но дневали тревога и ожидание; у других в застывших зрачках роились алыми пчёлами огоньки, и нельзя было понять — печалятся их глаза или тлеют ненасытной жаждой грядущей битвы.

Мрачен и угрюм был лик Степана Булавы. Скроенный из желваков, в освещении пламени костра он напоминал Перуна — древнего славянского бога грома и молнии. Остроконечный шлем из воронёной стали оттенял бронзовое лицо старого воеводы, руки которого сжимали рукоять отточенного меча.

...Но всех их, слушавших печальную песнь о полку Игореве, объединяло одно: «Не такой ли бедой грозит и сейчас несогласие и взаимная ненависть князей... и не погубят ли эти распри и вражда великое русское дело — защиту родной земли?»

Думал о сём и Мстислав, склонив буйну голову на грудь, глядя на богато расшитый женой-любушкой кожаный оберег, коий держали его крепкие пальцы. На высокоскулом твёрдом лице князя с упрямой складкой рта теснилась досада: «Ужель и вправду никогда не бывати моей заветной мечте — увидеть Русь не разрозненной, а единой?..»

Ныло сердце и оттого, что не дождался он в Киеве порученца своего — Савку-сокольничего. «Зело худо дело! Дрянь! Поутру за Днепр идти... сгребать с земли нечисть языческую... а у дружины моей нетути стяга главного. Ярое Око — как без его защиты?»

С губ князя так и просилось тяжёлое, как чугун, ругательство: «Сукин ты сын! Где ж тебя черти носят?! Постельничим быть тебе! Ночные горшки с дерьмом выносить, а не сокольничим!»

Мстислав подёргал русые кольца бороды и озабоченно спросил себя: «А коли Таисия не поспела?.. Да нет же, быти такого не может! — Он был уверен: помнит о нём любимая... День и ночь, не покладая рук, она, горлица, выполняла его наказ. По жжёной бронзе его щёк к подкове усов скользнула тень улыбки. — А как иначе? На то я и муж, а она — жена моя верная».

— Не дашь ли отдых себе, княже? — Собравшийся ко сну воевода тронул за плечо Мстислава. Тот не ответил, продолжая заворожённо смотреть на сочный рубин углей.

Воевода ещё постоял чуток у костра, подоткнул носком сапога откатившуюся в траву малиновую головню и... всё поняв, тяжёлым, враскачку шагом направился к шатру.

...Редкие в чёрно-жемчужном небе зыбились звёзды. Из-под брюхатого нависа туч сквозил ветер. Над Днепром тянулись седые космы тумана, точно разматывалось где-то за горбатым косогором ведьмино веретено; а сердце князя продолжало выстукивать ратную молитву:

«Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твоё, победы на сопротивные даруя и Твоё сохраняя крестом Твоим жительство. Ущити, Отче, раба Твоего Савку. Способь ему в стан наш доставить Святую хоругвь — Ярое Око! Ущити, Владыко, дружину мою на все четыре стороны. Не оставь, благослови рабов Божьих, идущих на смерть во имя веры Христовой и границ русских.

Защити и меня — раба Твоего грешного... Укрой золотым щитом от сечи, от меча булатного и калёной стрелы... Да будет тело моё крепче панциря...»

Вихрастые языки пламени в дозорных кострах продолжали свой танец. Кони хрумко щипали траву, нервно переступали ногами, вскидывали головы, торочили уши, прислушиваясь к свистящему лязгу гулявшего по точильному камню булата.

Огромный, в семь вёрст, стан русских и половцев дышал кизяком и горькой полынью, душным лошадиным потом, речной сырью и влажной прелью прошлогоднего камыша.

Не было покоя и на левом берегу Днепра. Всю ночь Джэбэ Стрела так и не смог сомкнуть глаз. Мрачные думы, предсмертные обрывки речей, знакомые и забытые лица... молнии сверкающих мечей мерцали пред его взором... Внезапно он закипал бешенством: начинал исступлённо раскачиваться туда-сюда, скрежетать зубами и готов был засунуть в рот кулак, чтобы не завыть, как волк, на луну... В висках стучала кровь, в душу закрадывались гнетущие мысли: «С этих времён предстоят тяжёлые битвы с урусами, сильными воинами... Эти не бегут... сами ищут боя. Победа над ними будет очень трудна! Будь осторожен, Джэбэ! Вся твоя слава может померкнуть. Проиграешь урусам — кто вспомнит твои победы в Китае, в Хорезме и на Кавказе? Слава любит лишь сильных! Уже завтра ты узнаешь свою судьбу: либо глаза твои выклюют вороны, либо имя твоё вновь будет грозно греметь по равнинам, а в Золотой Юрте Кагана, как прежде, будут с почётом приветствовать великого батыра монголов, отнявшего золотой шлем у Мастисляба...»