Андрей Воронов-Оренбургский - Ярое око

Хитрость сия заключалась в обмане — обычном для монголов военном приёме [229].

Одноглазый Субэдэй вновь при помощи коварства пытался расколоть противника, лишить его сил союзников ещё до решающей битвы. Этот трюк не раз «выстреливал» в пользу татар. В последней схватке он помог разбить и вырезать стойких горцев-аланов на Кавказской равнине... Стоило попробовать ещё раз.

...Был второй день стояния на Днепре, и второй день с восточной стороны дул нескончаемый суховей. Буйно поднявшаяся трава начала чахнуть и клониться к земле.

Садясь верхом на коня, Джэбэ взглянул из-под ладони на солнце, и оно — беспощадное и злое — показалось ему сверлящим всевидящим оком Субэдэя, подгонявшим всех.

В окружении своей свиты и двух десятков тургаудов темник выехал на обрывистый берег. Днепр, задёрнутый тающей просинью, в этот час был подобен тусклой слюде, расплавленная лава которой лениво текла на юг.

— Вон они, о Храбрейший! — указал плетью тысячник Гемя-бек.

Действительно, несколько юрких осмолённых лодок, как щуки в поисках плотвы, сновали туда-сюда вдоль левого, «татарского» берега.

Снизу живо увидели густую угрюмую цепь всадников, и кто-то на вёслах зычно гаркнул:

— Эй, вы! Чаво рыщете по Руси! Какого х... надо вам тут?!

Толмач Плоскиня, сопровождавший нойона, поспешил перевести на кипчакский обрывки слов, долетавшие с ближнего челна.

Бродник кожей почувствовал скрытую ярость свирепого монгола, раздражённого собственным бессилием, дерзостью русских, их бесшабашным ухарством.

— Наш повелитель... Великий Чингизхан шлёт вам поклон! — хрипато отвечал Плоскиня. — Есть ли средь вас хто зело силён и родовит, шоб держать слово с прославленным Джэбэ-нойоном?!

— Мы-ть... мастеровые! Наше дело малое — переправу ладить! — откликнулись на корме. — Да токмо князья наши причалили сюда не для того, шоб челом бить вашему пугалищу Чагонизу! Передайте свому ироду хану... шоб он, окаяха, убирался прочь со своим скопищем восвояси... и боле никогда не совался сюда! А ты-то сам... чьих будешь?! Никак, из наших?..

Сглатывая полынный ком в горле, промолчал бродник. Не посмел раб, клеймённый татарским тавром, перевести и эту дерзкую непотребу, зато нашёлся с другими глаголами:

— «У нас князей хватает... Засылайте ваших послов. Оне с вами ужо догутарятся».

— Поганые псы... Не знают, с кем говорят. Они ещё пожалеют жестоко... о своём грязном лае... — сквозь стиснутый частокол крепких зубов глухо прорычал Джэбэ и, мстительно глядя на светловолосых урусов, которые усердно гребли, борясь с течением полноводной реки, наотмашь стегнул плёткой Плоскиню: — А ты, тень ничтожной собаки! Ты, раб... всё ли верно перевёл мне?..

Змеиный взгляд монгола парализовал бродника. Тёмная, слепая сила хлынула из этих узких, как ножевые порезы, глаз. Окатила изнутри леденящим потоком.

— Твой рано радуется, урус, что увидел свой братья. Я вырву сердце у главный конязь и заставлю твой сожрать его на их глазах.

Джэбэ вдруг хрипло рассмеялся и, похлопав плёткой пленника по плечу, по-дружески кивнул:

— Мой верит... Твой не врал!.. Твой любит монгол!..

...Там же, на берегу, не покидая седел, быстрый на решения нойон выбрал по числу пальцев на руке пятерых нукеров и одного кипчака-толмача и приказал им немедля отправиться в стан русских. Они должны были встретиться с главным киевским князем и убедить его в том, что монголы хотят «вечного мира» с урусами и желают покарать лишь зловредных половцев, сотворивших им немерено зла.

Обречённые на суровый приём русских князей, а возможно, и на гибель, желая спасти свои жизни, но одновременно страшась лютого гнева своего безрассудного темника, нукеры заёрзали в сёдлах, заизвивались, как попавшие под железный зуб кетменя [230]черви.

— Ойе! Повелитель Степи! Защита нашей жизни! — наперебой защёлкали языки. — Чёрная шерсть от мытья не побелеет!

— От того, что будем твердить «халва», во рту слаще не станет! Что говорить с этими презренными псами? Лучше прольём их кровь! Выпустим им кишки!! — страстно и искренне доказывали нукеры, надеясь на благоразумие господина, стараясь ему понравиться своей храбростью.

— Айя! Зачем слушать шакалов?

— Я тоже так думаю, братья... — тихо, но твёрдо, прикрыв свои жгучие смоляные глаза медными веками, согласился Джэбэ. — Вам, смелым ястребам, лучше один раз увидеть конязей, чем сто раз услышать о них. Ну?! Что прикусили свои языки, бесстрашные барсы?! У нас говорят: «Храбрец умирает один раз, а трус — тысячу!» Говорят и другое: «Хорошего коня узнают но его скоку, наложницу — по её страсти, а воина — по его делам»... Или вы, трусы, предложите мне сделать это за вас? — Темник, закипая негодованием, злым клокочущим голосом крикнул: — Отвечайте, а не то я сам вырежу ваши языки!

— Да защитит тебя Небо! — взмолились нукеры.

— Да не прикоснётся к твоему телу ни болезнь, ни пылинка! Останови это безумие, нойон!

— Нет! Мы сами отправимся к урусам! Что без тебя будет с нашей ордой?

— Что станут делать волчата без своего вожака?! Урусы сдерут с тебя шкуру!

— Довольно, брат. Оставайся. Я еду с ними.

Джэбэ резко повернулся, вспыхнул глазами. Слова принадлежали начальнику татарской тысячи Гемябеку — испытанному битвами и походами воину.

Рука, поднятая с плетью, опустилась, с узких бронзовых губ полководца слетело:

— Будь по-твоему, тысячник. Это передашь главному конязю урусов.

Нойон отвязал от своего седла загодя приготовленную тугую скатку белого, как снег, войлока — знак чистых помыслов — и ханский богатый колчан с крепко связанным пучком красных стрел — символ единства и мира.

— Я верю в тебя, Гемябек. Возвращайся с хорошей вестью. Бай-артай! Урагш! [231]

...Семеро монголов и один кипчак спустились по сыпучему откосу яра к берегу и дружественными жестами подозвали шестивёсельный чёлн урусов, который (после кратких переговоров) забрал монгольских послов.

Замерев в седле, как каменный идол отгремевших эпох, долго ещё оставался на высоком, обрывистом берегу Днепра Джэбэ-нойон. Его глаза с восточным прищуром бесстрастно всматривались в курящуюся дымами равнину русского берега. Там, как и вчера, чернел многолюдный стан, на приколе стояли рядами с убранными парусами ладьи, выше по берегу вереницы повозок с задранными кверху оглоблями; над высокими шатрами князей порывисто извивались и трепетали на ветру узкоязыкие вымпелы и стяги. На безбрежных кочевьях паслись тучные табуны разномастных лошадей и быков. Большие скопления пеших и конных ратников передвигались по степи, оставляя за собою бурые шлейфы пыли... И колко, слепя глаз, вспыхивали солнечные блики на шлемах, латах, щитах, сбруях, секирах и прочих металлических звеньях оружия.