Андрей Воронов-Оренбургский - Ярое око

Но, как ни пытался обуздать свои предчувствия нойон, тревога не покидана его. И когда его блуждающий взгляд «без пути» задержался на копье, он вдруг почувствован, как что-то острое упёрлось в горле и перехватило дыхание...

И вновь он начинай гадать [233]: бросал на круторогий буйволиный череп конские зубы... или, поставив чистую баранью лопатку против света очага, внимательно изучал обозначившиеся на её поверхности линии и знаки... То, оставив это занятье, суеверно прислушивался к камланию [234]блекотавшего магические заклинания шамана, к рокочущему голосу его бубна... и просил у бога войны Сульдэ победы...

Все предметы в юрте были отчётливы и преувеличенно реальны. Это впечатление было знакомо Джэбэ; по опыту он знал: так бывает, когда не спишь всю ночь перед боем.

Однако нервы были натянуты не только у него одного. Все напряжённо вслушивались в голоса ночи, но тишина стояла непроницаемая, слышно было, как нудились кони, точно их жалил паут.

...И когда кто-то перед рассветом сипло запел:

свист плётки и накалённый голос старшины обрубил:

— Хватит скулить, Ундэр! Заткни глотку! Накличешь чёрную птицу беды, Джэбэ прикажет удушить всю нашу сотню.

Не напрасны были опасения... Сотник Хук-Хото как в воду смотрел.

Небо ещё сверкало звёздами, когда у кургана послышались крики и топот коней.

В покои полководца с донесением вошёл тургауд, но в ответ получил пылающий гневом взгляд, будто огненная стрела обожгла щёку.

— Прочь с дороги! — Нойон яростно оттолкнул от дверей часового, сверкая глазами, стремительно вышел из юрты... А от дальних сторожевых костров уже летела камнем чёрная весть:

— О, великий хан! Великий нойон! У нас дурная, горестная весть! Го-о-ре-еП Мы потеряли бесстрашного льва!

Три всадника, звеня доспехами, спрыгнули с храпящих коней. Бросились ниц перед Джэбэ. Часовые, подхватив под уздцы осатаневших от бешеной скачки лошадей, спешно отвели их в сторону.

— Кто вы? — немигающий взгляд впился шипами в гонцов.

— Мы нукеры шестой сотни из тысячи Гемябека, Храбрейший...

— Где он сам? Вернулся? Почему молчат ваши языки?! Где мои послы?!

— О, великий нойон! Прежде чем ты велишь сломать нам хребты... дозволь сказать...

Седоусый нукер дрожащими руками положил перед ногами полководца чумазый от крови и налипшего песка кожаный хурджин [235].

— Что это? — глухо спросил Джэбэ, и голос его чуть дрогнул.

Вместо ответа гонец достал из сумы запёкшуюся в бордовом студне, посинелую, с чёрной жилой на горле голову Гемябека. Смерть выплеснула всю жизнь из смелых глаз тысячника, оставив лишь застывшую муку в мёртвых зрачках.

— Кто-о?! — Джэбэ рванулся вперёд. — Кто?.. Кто посмел? Кто убил его?

— Урусы!

— Нет... Нет!.. — Джэбэ, словно безумный, отшатнулся от страшной головы. И, уже не глядя на гонцов, вопросил у хмуро светлеющего неба: — Как?! Они посмели изрубить в куски моих послов? Моего бесстрашного верного льва Гемябека... Как?..

И вдруг, дико завыв, так, что привязанные к приколам кони шарахнулись кто куда, он стал хватать из костровища горстями ещё горячий пепел и посыпать им голову. Скрюченные в отчаянии пальцы комкали искажённое мукой лицо, ногти обдирали скулы... Темник прилюдно сбросил с головы корсачий треух, набросил на шею пояс [236].

— Я им отомщу за тебя, Гемябек! Жестоко отомщу!

Кровь текла по бронзовому лицу, смешиваясь с седой перхотью пепла.

— О, Сульдэ! Ты — не знающий пощады к врагам! Ты спасёшь от позора праведных и покараешь виновных! — рычал Джэбэ. — Ты накажешь презренных бородатых псов. Слышите вы, мои храбрые багатуры: урусы и кипчаки изрубили моих послов! Они плюнули на Золотой шатёр Великого Чингизхана! Эти нечестивые свиньи презрели наши дары! Будет ли это терпеть меч монгола?

— Уэй! Уэ-э-эй! Веди нас на этих собак!

Яростный рёв заглушил нойона и прокатился гремящим эхом по сонной долине. Джэбэ продолжал зычно кричать гудевшему скопищу, потрясать сверкающим мечом в сторону Днепра, а к его кургану стекались всё новые и новые конные отряды из отдалённых становищ, пробудившиеся от оглушительных криков и решивших, что битва уже началась.

— Мы вырежем их города! Накинем аркан на шеи урусов! Ойе! Бросим в кибитки нашей чаушей их баб!

— Теперь мы видим и без шаманов! Для монголов настала счастливая Луна! Веди нас! Наши копья и стрелы жаждут их крови!

...Утром, в пунцовый рассвет нарождающегося дня, пронеслась над станом русских дружин чета резвокрылых кречетов. В той стороне, где истаяли стрелами птицы, дрожало пурпуром огненное зарево, надкушенное чёрным войлоком непроглядных туч.

Очнувшаяся от забытья Дикая Степь, как пиала, до краёв налитая тишиной, таила в складках балок тревожный отсвет накипающего дня. И странно было ощущать в эту весеннюю, цветущую пору печаль и тлен увядающей осени...

И вот... грянуло! Взревели турьи рога и боевые трубы дружин. Гордо и грозно поднялись над полками красные, золотые, белые, чёрные стяги; поплыли над щитами и шлемами святые хоругви Руси.

Тут и там загрохотали литавры дружин. И сердца русичей застучали под стать им: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Крики команд, ржание и храп почуявших близкую сечу коней... Напряжённые голоса, обрывки недоговорённых молитв: «Спаси, Боже, души наши...»

И снова суровый рык воевод, сердитые замечания старшин панцирников и бряцающий гул кольчужных построений. Витязи едва успели расцеловаться и попрощаться с друзьями, с которыми, один Бог весть, увидятся ли вновь...

Рати переправлялись на другую сторону тремя густыми неровными колоннами. Шли, подбадривая друг друга шутками, но без песен и лишнего шума. Косогоры вражеского берега угрожающе молчали.

Переправа пешцев вершилась и на ладьях, и посредством связанных мастеровыми меж собою сотен челнов, и бродом в районе Хортицы. Вода там кипела бурым взваром под тысячами копыт русской конницы... Шлемы, кольчуги, копья, щиты, знамёна, хоругви, гривы, боевые плащи, доспехи, конские сбруи, бурые от зноя лица, суровые, вглядчивые взоры из-под бровей. Голосов, кроме команд и сигнальных рогов, слышно не было. Всё заглушал шум реки, монотонный лязг железа, ржание лошадей, скрип повозок, хлюп и чавканье собственных шагов да трельчатый звон в ушах.

...За всем этим завораживающим действом под защитой плотных конных цепей своих тургаудов наблюдал Джэбэ-нойон. Но на сей раз ни один мускул не дрогнул на его вновь ставшем похожим на непроницаемую маску лице. Он продолжал пожирать взглядом накипающие силы противника, а в памяти колотились пропитанные страхом слова раба, доставившего в стан монголов голову тысячника Гемябека.