Андрей Воронов-Оренбургский - Ярое око

— О, бесстрашный! Мы слишком далеко от своих... Как бы не случилось...

— Заткнись, Сухэ! Или я прикажу отрезать тебе язык, прежде чем ты скажешь ещё хоть слово. Само Небо наблюдает за нами! Речь идёт о чести бунчука нашего тумена! Я поклялся Субэдэю, что привезу в Орду голову льва Мастисляба... Значит, так тому быть! Верно, урус? — Джэбэ по-волчьи оскалил зубы, глядя на сидевшего в седле Плоскиню. — Ты ещё переведёшь мои слова Мастислябу, прежде чем я отсеку ему голову и заверну её в красную тряпку.

Стрела решительно подошёл к коню.

— Урус-конязь ранен... Далеко не ускачет. Его кровавый след приведёт нас к нему! В стремя! Сорок мечей с Ойдубой. Ещё тридцать — с Сухэ. Остальных я поведу сам!

— Далеко ли ещё до Днепра?

— Могёть, час, а могёть, и день, ежли так будем погонять, — через силу усмехнулся Удалой вопросу сокольничего. — Ну-к, уважь, перевяжи, да потуже.

Савка слетел с седла, бросил мельком тревожный взгляд на князя. Тот был бледен, заметно ослаб. Кровь из бедра сочилась, не переставая. Иногда она текла слабо, и тогда оба надеялись, что рана закрывается. Но стоило князю сделать резкое движение или сильнее пришпорить коня, как кровь опять заливала ногу так, что намокший сафьян сыро блестел на солнце.

Сокольничий разодрал сменную рубаху, вытканную Ксенией, сделал повязку, но кровь, пусть тише, продолжала сочиться. Мстислав скакал всё медленней, и Сорока всякий раз беспокойно оборачивался, опасаясь погони.

— Держись, княже... Храни тебя Бог!

— Рано хоронишь! — Удалой, как мог, подмигнул сокольничему. — Ещё послужим земле нашей. Для того и живём с тобой, Савка... Так, нет?!

Юноша согласно кивнул, а сам со страхом осознал: Мстиславу не выдюжить такой гонки. Слабость росла на глазах. Князь с трудом удерживался в стременах, постоянно хватаясь одной рукой за руку седла. Сердце его, казалось, готово было выскочить из груди, лицо стало пепельно-серым.

«Святая Троица, спаси и помилуй! Неужли всё зря?.. Похоже, вся Тьма поднялась на дыбы супротив нас...» Пот, стекая из-под шлема, застил Сороке глаза. Он слышал, как в барабанные перепонки колотился пульс отчаянья. Савка и сам не знал, как и зачем у него слетело с языка:

— А где ж... дружина, пресветлый? Где Булава?..

Князь не ответил; он тяжело дышал, тупо уставившись на бордовые обрубки ушей своего коня, над которыми злобно звенели слепни.

— Смотри-ка, — будто не слыша вопроса слуги, он кивнул на трепещущий стяг, — канон не нарушила, цвет соблюла. Хм, даром что половчанка... Молодца, Таисья... — Душу кольнуло, как спицей, щемящее острое чувство. Мысленно он нежно прижал жену к себе и будто ощутил у груди биение её любящего сердца. — Поздно вот только... Господи... Как же я ждал его увидеть!.. Однако спас он меня всё же... вот только зачем?..

Мстислав с одышкой перекрестился; осунувшееся от безмерной усталости и потери крови лицо пугало глубоко, по-стариковски запавшими глазами. Поймав взгляд Савки, он неожиданно рубанул:

— Нет больше дружины! Нет Булавы... Полно! Не стрекочи! Глотошная тя душит! — Князь сцепил зубы и, щурясь, долго смотрел на Савку, ровно не узнавая. — Нет, братец, не татар-орда погубила нас. Ложь и гордыня погубила нас! Ну да ничего... Истины свет близок! Покуда до Галича след добраться... а там с Божьей помощью соберём ратную силу. Кто любит брата своего... тот живёт во свете, а кто в ненависти пребывает, тот прозябает во Тьме кромешной. В любви, Савка, нетути страха! Тот, кто пребывает в любви, тот пребывает в Боге, и Бог пребывает в нём... — Князь с мольбой посмотрел на раскалённые небеса. — Объединись, Русь! Сомкни свои стальные персты в един кулак — равного ему по силе и крепости во всём белом свете не сыщешь. Верую, Господи, что когда-то так и станется!

...И вновь они гнали стомленных коней, захлёбываясь зноем и пылью. Степь, накалённая задень, не остывала и ночью. Хранила в своих солончаковых долинах и балках душное дневное тепло. Жаркий воздух перекатывался по плешивым склонам, перетекал по пересохшим руслам ручьёв и оврагов.

Они продолжали скользить в этом парчовом предвечернем зное, словно в воде, ощущая лицами языки жара, различая сквозь полуприкрытые веки золотистые и слюдяные блики и отсветы призрачных теней на горизонте.

...Наконец они одолели трудный подъём и, давая отдых коням, долго всматривались с вершины взгорья на открывшуюся взору безымянную долину. Вечер, распахнувший над землёй свои розово-красные крылья, горел на западе белым золотом. Горизонт стал прозрачный, малиновый, с чёрной покатой волной далёких курганов. Над дальним степным простором вспыхнула алая полоса, за ней другая, третья, высветив древние рубцы и скорбные морщины Дикой Степи. Где-то там, за этими рубежами, лежал Днепр, спокойный и ровный поток которого собирал на своём пути множество притоков, родников и ключей, журчащих среди валунов и трав, рождая неиссякаемую жизнь. Где-то там начинались дубравы, кленовые, ясеневые рощи, каштаны... Где-то там, замерев в неведении, в молитвах и поклонах ждала своих сынов Русь.

...Князь поник головой. Горячий ветер хватал длинные пряди его волос. Загнанное сердце стучало в самые уши; ладони саднило от сорванных уздой мозолей.

Мир в этот час для Мстислава был поделён на две части: глубокая рубежная грань между ними проходила через его сердце. По одну сторону кружились, вздымались на дыбы чёрные силы, корчилась в огне степь, злые недруги, облачённые в железо и кожу, неслись на конях, карабкались с кривыми мечами на пылающие повозки — и его сердце каменело от непримиримой вражды и ненависти.

По правую сторону вызванивалась колокольным звоном Русь; стояли в Изумрудовой дымке родные дубравы, искрился серебром могучий Днепр, в сирени вечера тонули посадские крыши, млечной стёжкой проплывали дорогие, любимые лица... и летели, стремились в горнюю, немыслимую высь серебряные нити воздушной паутинки... И казалось, откуда-то с небес по этим дрожащим радужным нитям струились и звенели голоса ушедших в небытие князей... Чу! Удалой вздрогнул, насторожился: он будто слышал скорбный глас своего брата Мстислава Романовича:

«Братья... князья стольные... Наша жизнь угасает... Пришла пора... Мы должны повиниться, покаяться пред Богом и друг перед другом и принять муки и смерть достойно. Жаль, что мы были слепцами! Раздор и гордыня погубили нас. Так будем суровым уроком для тех, кто остался вживе... Пусть их жребий будет счастливым и не повторит наших ошибок! Пусть их персты будут держать рукоять одного меча против ворога крепче, чем наши... Распри и ссоры обрекли нас на гибель... Но у живых ещё есть надежда! Прощайте, други... Прощай и ты, брат... Я ухожу к праотцам, и рядом с их величием, хотелось бы думать, нам нечего будет стыдиться... Мы искупили кровью свой грех...»