Владимир Дегтярев - Янтарная сакма

Схария подскочил к обитой медью двери, повернулся задом, заколотил в дверь пяткой. Дверь тут же распахнулась. За ней стоял здоровенный немец, из рейтар. Рожа грубая, кулаки в черноморскую дыню.

— Was ist geit los?

— Dises man niht fertig!

— Warum?

— Er ist krank! [88] — Что случилось? — Этот человек не в порядке. — Почему? — Он больной (нем. ).

— Все вы тут больные. — Немчин начал прикрывать тяжёлую дверь. — Скоро оклемается. Отойди!

— Погоди, погоди, солдат! Крикни ко мне господина Шуйского!

Вот уж кого не надо было поминать, так это «солдата». Немец снова растворил дверь, саданул кулаком в глаз Схарии и дверь тут же захлопнул.

Очутившись у противоположной стены горницы, Схария подниматься не стал, так и остался сидеть, поджав ноги. Иван Васильевич не шелохнулся. Ушёл в себя, закостенел.

— Вот так бывает, — прокашлял Схария, — в момент поворота государственных дел. Сижу тут, получаю кулаком в глаз. А должен бы сидеть в Грановитой палате... Возле твоего трона. Виноват, возле трона, бывшего твоим.

Иван Васильевич молчал. Схарию со злости понесло:

— С вами, русскими, свяжешься, дерьма нахлебаешься по горло. Что за народ? Вас, как ослов, тянешь к хорошей жизни, тянешь, можно сказать, к порогу Царства вечной радости! К благополучию и процветанию. Нет, вы упираетесь! Вам в навозе тепло и светло...

Иван Васильевич очнулся. Пасмурно поглядел на Схарию, поглядел в окно. День кончился, начинался длинный, московский зимний вечер, когда спать ещё рано, а работать уже поздно. Остаётся одно дело — говорить промеж себя или внукам сказки сказывать...

— Что ты про русских говорил? — слабым голосом поинтересовался Иван Васильевич. — Чем тебе русские не угодны?

— Да всем! Добра не понимают, только зло...

— Да... зло... Тут я с тобой согласный.

— Как же ты можешь быть несогласный, когда всё зло от тебя и шло!

— Да, шло...

Схария резво поднялся с пола, забегал по горнице:

— Ты когда у своего отца, великого князя Василия Тёмного, власть перенимал, тебе, молодому дураку, советовали умные люди принять на твою землю католическую веру?

— Было...

— Вот! Добро тебе советовали! За твоё согласие тебе даже давали возможность забрать назад свои древние земли, Смоленск, Белгород, Чернигов, Полоцк... Кроме Киева. Почему не согласился? Всё тебе приготовили — заводи в Московском княжестве католичество и сиди потом тихо, властвуй себе. В стране тишина, покой, порядок. Войны нет, татары сидят присмиревшие, им против европейских войск идти — силёнок нет! Ни забот тебе, ни хлопот!

— Тут это, Захар Иванкович, такое дело... Те, древние русские города, не за просто так мне отдавали. Не просто в обмен на православную веру... То есть для народа, конечно, вышло бы, что за просто так. А мне за те города тайно пришлось бы платить... И за сто лет бы русским народам за те города расчёт не произвести...

— Платить! Конечно. А иначе как? Что, задаром тебе пасторов готовили, кресты на храмах меняли бы? А войска католические задаром бы стояли в охране твоего княжества? Вы, русские, больно охочи до шармака. Тот план чем был хорош? Тем, что лично ты и твои потомки могли бы, если уж очень припечёт, тайком и в старой вере обретаться. А платежи разве лично с тебя бы брали? Ни в коем разе! Мы бы твоим именем назначили мытарей, они бы и собирали дань с русского народа. Конечно, имелось тут и в твою сторону малое ущемление...

— О! — вскинулся Иван Васильевич.

— А как ты хотел? Почитай все европейские государи так живут, не ты один бы стал на пансионе сидеть.

— На чём сидеть? — у Ивана Васильевича даже глаза ожили.

— На равных выплатах. На гарантированных. То есть вот как, например, немецкие князья нынче сидят. Мы их, понимаешь, в раздрае держим. У них на неметчине сейчас тридцать княжеств... Ну, ты видел, какой это народ: дай немцам соединиться, они каждому в Европе под глаз отметину поставят...

— Да, хорошо наливается у тебя под глазом... немецкая отметина... согласился Иван Васильевич.

— Посему немецким князьям сейчас можно тратить только строго учтённые нами деньги. Только на своё платье, на еду, на войско, на утверждённые нами постройки... А всё остальное мы забираем.

— Да? — удивился Иван Васильевич. — А скажи мне, мил человек, вот если в той неметчине неурожай случится или война, всё равно немецкие князья пансион получат?

— Обязательно! Правда, потом за те годы с ихнего народа мы дополнительные деньги собираем... За неурожай, за войну, за всё народ рассчитывается. Без этого никак. Деньги, они счёт любят!

— В этом есть правда, — согласился Иван Васильевич. — Эх, где ты раньше был, а, Захар Иванкович? Такой бы советник мне был нужен!

— Все и всегда про нас жалеют. Да только вот поздно нас обнаруживают.

Иван Васильевич, кажется, даже ожил:

— Погоди, погоди, мудрец. Не спеши горевать! Ты мне лучше ещё ответ дай. Вот, согласен я теперь, что надо было веру поменять. Вера католическая собрала бы Московское государство до величины той, что имелась до татар клятых. А можно было мне тогда Царём объявиться?

— Хоть императором! Только плати! Мы тебе все права на царский трон выправим. Есть у нас люди великого ума и способностей. Нашли бы бумаги, что ты есть, например, прямой потомок Августа Цезаря...

— Кого потомок?

— Августа Цезаря. Это нами такой бумажный, хех, шпынь создан. Все европейские государи как бы от него произошли. Правил, мол, тот Цезарь, Римской империей...

— Так не было же такой империи! — Иван Васильевич в возбуждении духа соскочил со стула. — Это же вы придумали от нашей, второй, Византийской империи. Вместо неё выдумали Римлянскую империю! Это же грешно!

— Придумали, а она живёт! И здравствует!

— Да, пожалуй, оно так. Здравствует... да... Токмо на бумаге.

— А бумага — она есть наипервейший документ жизни! — воспарил тут Схария.

Иван Васильевич потрогал бороду, промолчал. Видать по лицу, что злобой наливается.

— Что-то ужинать не несут, — забеспокоился вдруг Схария. — Как бы про нас тут не забыли в суете государственного переворота.

— Не забудут, принесут!

— А ты откуда знаешь? — вскинулся тут Схария, его глаза подозрительно оббежали лицо Ивана Васильевича.

— А оттуда. Я же эти тайные тюрьмы планировал и создавал. Мои они. И мой в них распорядок.

Схария зашёлся мелким смехом:

— Точно, твои... Твоя это тюрьма...

Дверь лязгнула. Какой-то книжник вошёл в дверь, неся деревянный поднос с пищей. На подносе стояли две тарелки. На одной лежало куриное мясо без косточек, кусок чёрного хлеба, стоял оловянный стакан с квасом. На второй тарелке лежало одно мочёное яблоко. Схария живо схватил тарелку с курицей и тут же начал жрать, чомкая губами.

— Это мне? — грозно показал на яблоко Иван Васильевич. — Это мне, холоп?!