Росс Лэйдлоу - Юстиниан

— И довольно много, командир, но, к сожалению, всё это не слишком-то полезно нам. Описывая персидскую кампанию императора Юлиана, Аммиан описывает и боевых слонов, честно говоря, с утомительной дотошностью. Кажется, он был одновременно очарован и потрясён ими. Лошади не выносят их запаха; как кавалериста его это тревожило. К моему раздражению и сожалению, он не объясняет, как нашим войскам удавалось с ними справляться. Как и многие историки, он скуп на тактические детали, словно они недостойны упоминания в серьёзном труде. Однако у Арриана можно найти совет, который окажется нам полезным: он рассказывал о досках с шипами, которые Александр приказал разложить на пути слонов. Их слабое место — нежные подошвы, знаешь ли.

Заметив недовольную гримасу на лице Родерика, Виктор поспешно добавил:

— Однако и это может иметь неприятные последствия. Возможно, нам больше подойдёт тактика Сципиона против Ганнибала в битве при Заме.

Несмотря на старания Родерика поддерживать образ жёсткого и лишённого сентиментальности солдата, Виктор давно подозревал, что в душе командир мягкосердечен. Он много раз был свидетелем того, как Родерик старался уберечь своих солдат от ненужных страданий или опасностей, — это же относилось к лошадям и вьючным животным. Такое отношение, особенно неправильно истолкованное, было весьма рискованно, ибо могло повлечь за собой подозрение в фастидиуме [4] Фастидиум (лат.) — отвращение, трусость. В римской армии фастидиум — обвинение полководца в недостойной воина мягкости характера. , что способно было привести к крушению карьеры. Потому-то Родерик и изображал из себя стального и несгибаемого бойца.

Виктор помедлил и продолжил:

— Согласно Полибию, когда Ганнибал отдал приказ выпустить боевых слонов...

— Высокопреосвященнейший! Римляне вышли из Пальмиры, — разведчик стоял на коленях перед Тамшапуром. — Самое большее две тысячи человек идут боевым порядком не более чем в пяти милях отсюда. Мы схватили одного из их всадников.

Он указал на связанного римлянина, которого крепко держали двое персидских солдат.

Это была лучшая из всех возможных новостей, и Тамшапур преисполнился злобной радости, жестом отпуская своего человека. Пленник может оказаться полезен. После уничтожения жалкой горстки римлян он займёт Пальмиру, горожане вряд ли осмелятся закрыть ворота перед персами, узнав о судьбе гарнизона. С Пальмирой при полном отсутствии сопротивления — весь диоцез Ориенс от Евфрата до Красного моря сам упадёт ему в руки, словно спелая слива. А после этого — Египет? Имя Тамшапура навеки войдёт в анналы как имя полководца, который вернул Персии земли, украденные за века до этого Александром, а затем аннексированные Римом. Эйфория переполняла Тамшапура, когда он отдал своим войскам приказ к наступлению.

Когда клубы пыли вдалеке сообщили о приближении персидского войска, пограничники отошли на позиции, которые Родерик и Виктор определили несколько дней назад, проведя рекогносцировку. Это был узкий проход между двумя высокими скалами из песчаника — широкий у входа в ущелье, но к середине сужавшийся так, чтобы там могли пройти лишь трое солдат в шеренге. На эту диспозицию приходились основные силы римлян, за исключением лучников и небольшого кавалерийского отряда, которых Родерик расположил в другом месте.

Сжимая овальные щиты из клеёного дерева, в длинных кольчугах и традиционных греческих шлемах, пехотинцы настороженно ждали; юные лица были бледны от попыток сдержать снедавший их страх. Командиры, напротив, всячески демонстрировали беспечность и уверенность, блистая начищенными кирасами, играя мышцами, небрежно развалившись в сёдлах или прогуливаясь среди своих солдат, улыбаясь и бурча грубоватые слова поддержки. Чуть впереди остальных верхом на лошадях сидели командир и его викариус.

Снаряжение пехотинцев было стандартным кроме одной важной детали. Вместо обычных семифутовых копий они были вооружены длинными, футов в 20, пиками.

— Ничего не напоминает, командир? — нарочито небрежно спросил Виктор, пытаясь снять напряжение, усиливающееся с каждой минутой ожидания, и махнул рукой в сторону молчаливых шеренг позади них.

— А должно?

— Триста спартанцев в Фермопилах — разумеется, ты о них слышал?

— Ты всё время забываешь, Виктор, что твой командир — невежественный варвар. Просвети меня.

— Что ж... Для того чтобы выиграть время до подхода основных сил, триста спартанцев под предводительством их царя Леонида добровольно перекрыли узкий проход между скалами. Они противостояли персидской армии, насчитывающей 300 тысяч воинов. Тысяча к одному, — Виктор усмехнулся. — У нас десять к одному. Это можно считать лёгкой прогулкой.

— Что случилось с теми спартанцами?

— В другой раз, командир. Слышишь?

Слабый шум, словно ветер в поле пшеницы, был слышен издалека. Постепенно он приближался, превращаясь в грохот, а затем в приглушённый раскатистый гул. В то время как вся армия персов была ещё не видна, небольшой кавалерийский отряд показался перед входом в ущелье, ярдах в пятистах от пограничников. Над головами всадников, ехавших впереди, вздымалось знамя Драфш-и-Кавиан — громадное золотое полотнище, расшитое серебром, царский флаг Сасанидов. Глашатай вырвался вперёд и натянул поводья, осадив коня лишь перед Родериком и Виктором. Развернув свиток, он начал читать (на вполне приличном греческом) громким и презрительным тоном:

— Тамшапур, благороднейший и знатнейший слуга Царя Царей, защитник Священного пламени и Ужас всех врагов Иранского царства, по великой доброте душевной соизволил проявить милосердие к римлянам, которые, понуждаемые лишь собственным упрямством, решились выйти против него с оружием. Сложите же его в знак капитуляции, и жизни ваши будут спасены. Какой ответ я должен передать всемилостивейшему и победоносному Тамшапуру?

— Ты можешь сказать своему хозяину, — спокойно отвечал Родерик, — что если он обязуется уйти вместе со всем своим войском из диоцеза Ориенс и немедленно вернуться за Евфрат, то Рим готов на этот раз простить столь незаконное и беспричинное вторжение на свою территорию. Если же он на это не согласен, то мы вынуждены будем поговорить с ним серьёзно.

В течение нескольких мгновений глашатай изумлённо смотрел на Родерика, а затем, обретя голос, прорычал:

— Да падёт это на твою голову, римлянин! Знай, что ни один из твоих людей не выживет после этой битвы. Такую расплату вы навлекли на себя сами.

Он пришпорил коня и помчался обратно к своему конному отряду.

Над головами персов внезапно поднялся массивный деревянный крест, к которому был привязан несчастный пленник, захваченный персидскими разведчиками. Крест установили на массивном основании, затем очень быстро и слаженно обложили его охапками хвороста — и, прежде чем охваченные ужасом римляне успели вмешаться, подожгли их. Затем персы со смехом развернули коней и помчались прочь, а Родерик, Виктор и другие пограничники кинулись, чтобы спасти несчастного, однако было слишком поздно. Ревущий столб огня взметнулся вверх, охватив пленника, отчаянно кричавшего и корчившегося в путах, — до тех пор пока милосердная стрела одного из его товарищей не прекратила его агонию. Когда римляне вернулись обратно на позиции, Виктор заметил, что выражение безнадёжного отчаяния и страха на лицах солдат сменилось яростью и скорбью.