Морис Магр - Кровь Тулузы

Я встал. Мир захлестнула волна тишины. Я бесшумно добрался до лестничной площадки и осторожно заглянул вниз. Волки сидели на прежнем месте, и глаза их, красные, словно догорающие угли, хищно сверкали. Внезапно один из них испустил леденящий кровь вой, показавшийся мне поистине бесконечным, и в эту минуту передо мной, подобно молнии на грозовом небе, промелькнуло видение — словно некая пелена, разорвавшись, позволила мне на миг узреть случившееся в иное время.

По лестнице сбегал человек в плаще рыцаря-госпитальера; лицо его, искажённое яростью, показалось мне знакомым, но из-за раздвоенной бороды, скрывавшей значительную его часть, с уверенностью сказать я бы не смог. За собой госпитальер волок, крепко держа за руку, безжизненное тело женщины в запятнанной кровью длинной белой рубашке. Была ли несчастная уже мертва или только ранена, я не разглядел, но, судя по решительному виду рыцаря, он намеревался отдать тело на растерзание волкам — но не тем, которых видел я, а другим, призрачным хищникам, сидевшим на призрачном снегу посреди призрачных холодных деревьев, волкам из прошлого, давным-давно умершим хищникам…

Видение исчезло — словно упал занавес в театре. Живые волки, по-прежнему восседавшие на хвостах у подножия лестницы, вторили зверю, подавшему голос первым, и вскоре до жути тоскливое пение наполнило предрассветный воздух. Волки не пытались забраться по лестнице, они сидели неподвижно, и в их песне звучало подлинное отчаяние.

Возможно, я невольно стал свидетелем страшной драмы, разыгравшейся некогда в жилище моих предков. Задумавшись, я утратил чувство времени, а когда пришёл в себя, обнаружил, что на улице совсем рассвело, от волков возле лестницы не осталось и следа, а из сада доносится тревожный голос Торнебю. Мой спутник, обеспокоенный моим отсутствием, громко звал меня. Я откликнулся и медленно пошёл вниз, пытаясь понять, приснились ли мне события сегодняшней ночи, или же всё, что со мной случилось, произошло наяву. А если это был не сон, то кто тогда говорил со мной и куда делись госпитальер с раздвоенной бородой и женщина в окровавленной рубашке?

Мы шли по улицам раскинувшейся у подножия горы деревни Сен-Беат; внезапно я обнаружил, что иду один, а Торнебю куда-то запропастился. Оглядевшись, я увидел своего спутника перед огромным ангаром, заполненным брёвнами, рядом виднелась открытая дверь в мастерскую, где трудился столяр; лицо Торнебю выражало поистине неземной восторг. В нём вновь пробудилась страсть к дереву, и я понял, что он хотел бы вернуться к своему прежнему ремеслу, только не решается сказать мне об этом.

— О мой господин, — обратился ко мне Торнебю, — вид свежеструганых досок опьяняет меня, словно добрая кружка крепкого тёмного пива. Я рождён, чтобы пилить и строгать, и больше не могу жить, не занимаясь обработкой дерева.

И я ответил ему:

— У каждого своя судьба, она уготована нам много тысячелетий назад, соткана поступками наших предков и сплетена из множества цепочек причин и следствий. Ты прикипел к дереву, любишь пилить брёвна и строгать доски. Так не теряй же времени и не заставляй судьбу ждать. Спроси у этого бородатого столяра из Сен-Беата, что взирает на тебя, ухмыляясь, не возьмёт ли он тебя к себе на работу. Ибо в одиночку он никогда не сумеет распилить многочисленные брёвна, сложенные у него под навесом.

Торнебю кивнул и направился в мастерскую к столяру. Между ними состоялась короткая беседа, во время которой я имел возможность наблюдать, как хитрость мерилась силами с простодушием. Завершив разговор, Торнебю подошёл ко мне. Одна половина его лица сияла от радости, другая была печальна и мрачна. Торнебю не хотел расставаться со мной и в то же время искренне радовался возможности вернуться к прежнему своему занятию. Но радость быстро вытеснила печаль.

— Столяр из Сен-Беата согласился взять меня в ученики всего за двенадцать су в день!

— В ученики? О Торнебю, да ведь ты давно уже стал столярных дел мастером!

— Он этого не знает.

— А почему ты ему ничего не сказал?

— Хвастаться нехорошо, а особенно нехорошо, когда у тебя есть основания для хвастовства.

— Но почему ты хочешь платить ему двенадцать су? Ведь ты будешь на него работать, а значит, должен не платить, а получать жалованье!

— Я стану платить за еду и жильё.

Зажимая в правом кулаке бороду, к нам подошёл столяр. Усмехнувшись, он с напускной вежливостью приветствовал меня. Его добродушный вид вполне мог ввести в заблуждение не только простодушного Торнебю. Но меня ему обмануть не удалось — за добродушной внешностью я разглядел ничтожную душонку и ещё раз пожалел, что придётся оставить благородного Торнебю в лапах этого лицемера.

Столяр слышал последние слова, сказанные мне Торнебю.

— Должен заметить, мои трапезы всегда состоят из супа, густого супа, налитого в плошку.

— Я люблю суп, — ответил Торнебю; похоже, он не заметил, что количество будущего супа ограничивалось одной плошкой, размеры которой никому не были ведомы.

— Лишней комнаты у меня нет, поэтому вам придётся спать в сарае, где сегодня вечером мы попытаемся соорудить для вас лежанку. Сон среди свежепиленных брёвен гораздо здоровее, чем сон в душной комнате.

— Среди свежепиленных брёвен! Ах, как это прекрасно!

— Должен напомнить: согласно обычаю, ученик встаёт за час до рассвета и убирает дом и мастерскую.

— Согласен.

— Когда привозят брёвна, ученик обязан отрубить лишние сучья и распилить длинные стволы на короткие чурбаки.

— Очень хорошо.

— А зимой ученик обязан ходить в горы к лесорубам и спускать по наледи спиленные стволы.

— Я люблю горы и горные леса.

— Но обледенелые склоны есть не везде, поэтому иногда нужно тащить бревно на себе.

— У меня сильные плечи.

— Под снегом часто бывает лёд, на нём можно поскользнуться, упасть, и тогда бревно, которое ты несёшь на плечах, может раздавить тебя.

— Я постараюсь не поскользнуться, ибо не хочу, чтобы бревно меня раздавило.

— А вечером после супа, когда зажигают лампы, для ученика всегда имеется кое-какая мелкая работа, и он обязан её сделать.

— Работа с деревом?

— Разумеется.

— Тогда отлично.

И мужчины пожали друг другу руки.

— И за этот рабский труд ты ещё хочешь платить двенадцать су в день?! — возмущённо воскликнул я.

Мы стояли возле моста, куда Торнебю, не в силах быстро со мной распрощаться, решил меня проводить.

— Да я готов отдать всё, что у меня есть, за возможность выспаться среди свежеструганных досок!

Прощаясь со мной, Торнебю даже заплакал, но я почувствовал, что душа его уже бродит в сарае среди поленниц, сложенных из свежепиленных брёвен. Я быстро пошёл прочь, не желая, чтобы бывший мой спутник увидел грусть на моём лице, ибо расставаться с ним мне было тяжело. Я долго шёл не оборачиваясь, хотя знал, что он всё ещё стоит на мосту, на том месте, где мы расстались, и был уверен: если сейчас я поманю его за собой, он скрепя сердце пойдёт со мной. Но я не хочу бороться с его страстью к дереву.