Жюль Ковен - Осада Монтобана

Но детская весёлость его очаровательной спутницы вскоре сгоняла мрачные облака с лица Лагравера так же, как из его ума. Она же воображала, что серьёзный молодой человек скучал с такой неопытной пансионеркой, как она, и придумывала все возможные средства, чтобы разогнать его задумчивость, которой, однако, она одна была предметом. Весь вечерь девушка занимала его разными играми с фантами и без фантов и кончила тем, что проиграла ему носовой платок с вензелем и гербом. Она выкупила его за прядь своих волос, чёрных, как вороново крыло... драгоценный выигрыш был спрятан под колетом и лёг на сердце, пылающее страстью...

В эту минуту в одну из дверей тихо постучали. Ночь уже настала. Путешественники проехали Сен-Кантен и приближались к Като-Камбрези, где начиналась австрийско-испанская Бельгия. Когда Морис растворил дверцы, Комнуэнь или, вернее, Рошфор, шедший возле экипажа, знаком пригласил его нагнуться к нему и сказал вполголоса:

— Приближаемся к неприятелю. Хотя у меня и есть пропуск от военного начальника Монса и Геннегау на свободный проезд в качестве лейпцигского купца, хотя он и обещал тайно его высокопреосвященству, что в ночь, назначенную им, не будет поставлено караула на нашей дороге, быть может, мы всё-таки вынуждены будем завязать перестрелку с пограничной стражей при въезде в неприятельскую страну. Позаботьтесь же о том, чтобы ваш паж не высовывался в окна, если услышит шум. Экипаж этот так устроен, что пуля его не пробьёт, только у окон может быть опасно. До свидания! Если мне нужна будет ваша помощь, то я позову вас, будьте уверены.

Он затворил дверцы. Морис опять остался один на один с Камиллой де Трем. Молодая девушка не говорила ни слова. Это внезапное молчание удивило его. Темнота не позволяла Морису разглядеть её лица.

— Вы спите, Камилла? — решился он наконец спросить шёпотом.

— Нет, мой друг... мне страшно! — ответила она, подавляя рыдания.

— Вы расслышали, что наговорил этот пустомеля, дорогое дитя! Успокойтесь. В вас не может попасть ни одна пуля, если вы приляжете на скамейке.

— Да я дрожу за вас, Морис! — вскричала она и, внезапно бросившись к нему на шею, обвила её руками.

— Если они будут сражаться, вы не пойдёте к ним. Я не хочу, чтобы вас... ранили. Она не смела произнести слово «убили». Вся её душа возмущалась при мысли, что Морис мог быть убитым.

Она лежала у него на груди; горячие слёзы текли по её щекам.

— Я не оставлю вас, моя возлюбленная, — шептал он вне себя, готовый скорее прослыть за труса, чем причинить ей горе и разнять руки, которые обвивали его шею и своим прикосновением разливали огонь по его жилам.

Но робкая молодая девушка была слишком перепугана, чтобы быстро успокоиться. Она жалась к Морису и, не выпуская его шеи, вздрагивала при каждом сильном толчке, пока наконец истощённая своим волнением не заснула на его плече. Путешественники проехали из Пикардии в Геннегау без всякого препятствия. Ришелье был довольно могущественен, чтобы ограждать даже своих агентов от некоторых внешних врагов. Итак, ничего не нарушило упоительной пытки, которой подвергался Морис, поддерживая с отцовским самоотвержением прелестную девушку, спящую сладким сном.

Таинственный наблюдатель мог рассматривать его вдоволь в эту ночь через окошечко, которое часто бывало растворено. Лагравер ничего не слышал, ничего не видел и сидел неподвижно, как статуя. Но лицо платонического влюблённого то вспыхивало, то бледнело, волосы от пота прилипали к вискам. Только при первых лучах солнца он не смог выдержать долее сладостной пытки. Искушение было слишком сильным, когда рассвет позволял ему упиваться очаровательной красотой его возлюбленной. В страстном порыве он прижал свои губы к закрытым векам милой спящей. Она проснулась. Того-то он и хотел. Ясный её взор ограждал его от самого себя.

Проехали Ландреси, оставляя в стороне Мобеж. По дороге никто не обращал на путешественников внимания. Когда остановились у станции, Лагравер понял причину этого равнодушия. Рошфор и его товарищи прибавили к своим костюмам меховые украшения, которые придавали им вид истых саксонцев. А на карете вместо прежних надписей: «Компуэнь из Лиона» стояло теперь «Компуэнь из Лейпцига». Саксония с Бельгией были в союзе.

К десяти часам утра они огибали Моне на небольшом расстоянии от него, а к шести часам вечера въезжали в Нивелль, не встретив ни препятствия, ни неприятного приключения, факт, легко объяснимый тем, что война тогда была во всём разгаре на юге, а не на севере, откуда они ехали.

Когда огромная колымага вкатилась во двор «Большого бокала», дом Грело прикатил ей навстречу своё тучное тело. Однако он казался встревоженным и дрожащим, а по его пятам шёл человек, судя по одежде, его ключник, но следовавший за ним ни дать ни взять как его тень. Надо сказать, что этот неотступный страж был страшно высок и худощав, с подвязанным подбородком и с повязкой на правом глазу. На лице неуклюжего верзилы оставался открытым лишь большой загнутый нос и сам он нисколько не походил на смирного мэтра Рубена.

ействия и поступки милого маркиза де Рюскадора с той роковой минуты, когда мы оставили его у Динана с надрубленным черепом, заслуживают по всей видимости беглого обзора.

Когда он пришёл в чувство, то лежал на отличной постели и смутно видел перед собой маленького человечка, одетого с ног до головы в чёрное, который подпрыгивал на одном месте, как птичка. В руке он держал зонд, только что вынутый из раны Бозона Рыжего, пришедшего в себя от сильной боли.

— Дело серьёзно, очень серьёзно, — говорил сам себе с задумчивым видом маленький прыгун. — Приложить ли мне тотчас целительный бальзам... или выждать его последний вздох, чтобы влить ему в горло мой жизненный эликсир?

Не находя возможным колебание между этими двумя дилеммами, больной собрал все свои силы, чтобы закричать:

— Бальзам! Не надо эликсира! Бальзам!

Человечек с эластичными ножками подпрыгнул от негодования, чуть не упав на постель раненого.

— Человечество! Нелепое исчадие! — воскликнул он. — Вот каковы они все... и даже этот, тело которого швырнули бы в госпиталь или в живодёрню, не попадись оно мне на дороге!.. И он предпочитает, чтоб его починили, для того чтобы возродиться снова, как надбитая старая посуда!

— Вот тебе и на! Да он просто насмехается надо мной, — хмыкнул себе под нос Поликсен, хорохорясь даже при смерти.

— А когда бы и так, жалкая инфузория, — продолжал ещё с большим жаром доктор, прыгнув в этот раз на постель к ногам больного. — Разве не наругались надо мной, преемником Бэкона, Альберти и Парацельса, заслужившим более славы, чем все они вместе взятые? Твоё ненавистное правительство — по твоему произношению я узнаю в тебе француза из южных провинций...