Вячеслав Усов - Огненное предзимье: Повесть о Степане Разине

Жилье и рынки чужой земли… Домишки из глины с камнем, врытые в склон горы, чистые дворики, обозреваемые с соседней крыши, когда чужие жены выходят, облегченно подняв чадру, к слезящемуся фонтанчику; резкие запахи неведомой кухни с чадом бараньего сала и тугие ароматы невиданных цветов — то крупных, бесстыдно-белых, то блекло-розовых и хрупких, по осени дающих вяжущий, цвета невинной крови, плод… А на базарах — лавки и палатки с мехами, шелком, саблями, платками, затканными золотом и серебром. Лезгины торговали лошадьми, угнанными у русских и калмыков, евреи — одеялами. По пустырям, заросшим барбарисом, и по ячменным убранным полям казаки подбирались к торгу.

С добычей возвращались к берегу, на струги. Море принадлежало им. У персиян был слабый флот. Зато на берегу казаков все чаще поджидали засады.

Строились корабли-фелюки, из Москвы для обучения воинов новому строю прислали полковника-немца. Пришло время расплаты и решений — что делать дальше.

На кругу было решено отправить посольство-станицу к шаху с просьбой об убежище. Казаки знали, что в Россию им путь закрыт.

Об отмель билась медлительная, словно насыщенная подземным маслом, зеленая волна. Ее удары отделяли дни от дней, похожих друг на друга. Станица к шаху ушла с острова на карбасе вроде бы вчера, а минул месяц. Не было вестей. Степан посиживал на берегу с Максимом Осиповым, новым есаулом. С ним хорошо было беседовать о родине.

— А если шах дозволит поселиться в степи? — спрашивал Осипов с тоской.

Он не хотел оставаться в Персии. Он вышел из нижегородских грибных и ягодных лесов, теснимых спелыми полями ржи и льна, с жилами ручейков и речек, будто налитых ртутью. От разговоров с ним веяло хвойной влагой и вспоминалось первое богомолье, хождение на Соловки. Максим испытывал тоску по родине острее всех.

— Здесь будет вольно, — поддразнивал его Степан.

— Мне надо домой наведаться. Как они без меня живут… Да посчитаться кое с кем.

Разин не верил в милость шаха. Великая наука атаманов в том состоит, чтобы не идти против круга, но исподволь гнуть свое. Казаки нужны Москве. Не первое казакованье завершится прощением государя. Степана Тимофеевича заботило другое.

— Много мы нахватали у кызылбашей. Не растерять бы, а?

Дуванили — делили — не всю добычу. Большая часть составила войсковую казну. Одни голутвенные — еще не войско, настоящую силу дадут деньги. Они заставят воевод считаться с казаками. Дальше возвращения на Дон Разин пока не загадывал, слишком много сомнительного, смертельно опасного лежало на этом пути.

Казаки же надеялись на шаха. Мучаясь бездельем и гася тревогу об ушедших, расспрашивали пленных персиян: куда девается вода всех рек, впадающих в Хвалынское море? Персы объясняли: у туркменских берегов есть бездна, полная рассола, морская вода низвергается в нее черной струей. Если ладья приблизится, ее затянет. А масло, бьющее из-под земли возле Баку, — зачем? Тем маслом можно освещать жилища, но главное его предназначение — обмазывать тела во время священных шествий. Для еды оно не годится.

Так же не годилась для жизни казаков персидская земля.

— Стало, Максим, рвешься в Россию с саблей?

Максим уже не раз внушал Степану Тимофеевичу мысль о том, что в казаки русские люди убегают не только за вольной жизнью, но чтобы стать вровень с воинскими людьми — дворянами. Когда-нибудь все беглые вернутся и освободят оставшихся. Оставшиеся ждут…

— Долго же ждут, — посмеивался Разин.

Слова Максима, отвечая его собственной тоске и озлоблению, тревожили его.

— Сто лет. Да не одни крестьяне, батько. Черные люди — все, кому плохо от бояр.

— Не только черным плохо.

— Гулящим легше. Черные…

Черные люди — те, кто платит подати в казну, имеют дом и семью, приписан к месту и не может просто уйти за волей. Они — основа государства. В Осипове сидела гордость потомственного земледельца, он мало сочувствовал ярыжкам.

Весенний ветер ходил кругами, мелкие волны сшибались в толчее, на косы-корги летела сырая пыль.

— Сколько погибло нас, — сказал Максим. — И сколько еще погибнет, батько!

— Останется войско, Максим. Хоть тысяча, но это уже будет войско, не ватага.

Может быть, убеждая молодого есаула. Разин и сам впервые понял, как изменились люди, увлеченные им в далекий и опасный, почти безнадежный поход. Не боевые казаки ушли за ним, те остались при своих куренях; ушли голутвенные — беглые, бездомные, работные люди, среди которых совсем немного было бывших солдат. И вот — персидский поход словно вычистил, прочесал их ряды, многие пропали, порубленные и пострелянные, но кто остался — тех уже не просто будет порубить. Вряд ли во всей России найдется стрелецкий или дворянский полк, где так сошлись бы боевые люди, одолевшие страх смерти, как и пристало воинскому человеку. Не полковники учили их драться, а сама война…

— Войско — сила, — сказал Максим. — А думал ты, на что она тебе? От неприложимой силы кровь только в голову кидается.

— Али ты думаешь, что не найдется в России дела для меня?

— Какого?

Разин молчал. Да и не так определенно просвечивало будущее, чтобы ответить на прямой вопрос Максима. Сила… Разин давно усвоил, что в мире много сил и каждая норовит жить и брать свое. В России сила была важней закона, да и сам закон навязан народу силой. И вот у него войско…

— А что бы ты сделал с войском, Максим?

— Вернулся бы на родину. И посчитался.

— С кем?

— Будто не знаешь, батько.

Далеко была Россия. Но разве запретишь душе стремиться к светлому, сердцу — обливаться черной кровью, рассудку — вопрошать? С рассудком справиться трудней всего, слишком язвящие вопросы задает он. Что дальше? В Россию попадешь — зачем?

В Яицком городке он много об этом думал. Писал на Украину и в Запороги, звал кошевого Серка и гетмана ударить на Москву. Какая у него тогда мысль была? Заставить Москву считаться с Доном, уберечь вольности его, соединиться со всем казачьим миром в вольное государство. Теперь понимал — так не выйдет: даже хлебная Украина не удержится без России против Польши… Так что же — влить свое войско в Донское, стать есаулом крестного Корнилы Яковлева?

Нет, если он доберется до дома, он свое возьмет. Что у него — свое?

Вода, шипя, уходила в крупный песок. Сколько ни накатывало на берег, вся уходила.

— Ты любишь крестьян, Максим?

— Я сам из них… То мои братья, батько. А ты?

— Посадские мне ближе. Дед мой из воронежских посадских, дядька Никифор и ныне там страдает…

— Крестьяне… жальче. И — злее, батько. Если уж возьмутся за топор — не остановишь.

— А стрельнешь — побегут.

Максим обиженно отворотился. Разин улыбнулся:

— Все хороши, не ершись… Хочу сказать — всем плохо на Руси. Но — терпят. Отчего?