Вячеслав Усов - Огненное предзимье: Повесть о Степане Разине

Волжская утренняя вода слепила очи после подвала. Потом стало темно под вздернутой рубахой, потом песок забивал рот. Его толкнули с невысокого обрыва, песок в рубахе перетянул, Тургенев перевернулся в воде и исчез в пронизавших ее лучах — тускло-желтых и как бы пыльных…

Племянник Федор заплакал, глядя издали. Степан Тимофеевич сказал ему:

— Будешь при мне служить.

— Да кем? Заложником? — ответил он навзрыд. — Изменником? После таких-то душегубств дворяне ополчатся на тебя. Об чем ты ночыо толковал — все прахом!

Разин заметно сдерживался, поскрипывал зубами. У него был замученный вид. Подошел Алешка Грузинкин, весьма довольный собой. Вонзил опустошенные жестокостью глаза в Федора:

— Этого тоже надо бы свершить.

— Я тебя звал? — брезгливо спросил Степан Тимофеевич.

— Ты меня не звал, батько, — ответил Грузинкин бестрепетно. — Я тебе сослужил, так ты бы наградил меня.

— Ты не мою, а свою злобу утолил. Тебе еще награду.

— Я ради справедливости… Батько! Али тебе неведомо, с чем мы к тебе пришли? У нас не только платье, душа оборвана! Покуда ихний верх был, они нас били, теперь мы их.

Степан Тимофеевич обернулся к Федору:

— Слыхал? Я еще милостив к вам, семени боярскому. Многие будут казнены, но ты то рассуди, что среди вас не виноватых нет.

— На то есть божий суд.

— А, жди его. — Не замечая пугливого изумления в глазах Федора, Разин продолжал: — Пора острог крепить да вести собирать… Одно я твердо обещаю, Федор: коли попадет ко мне начальник милостивый да люди за него попросят, я его не трону. За дядю твоего ни единый посадский не попросил.

Подумав, он добавил тише:

— Пойми, что гнева в моем войске намного больше, нежели во мне.

Пока под присмотром сына боярского Ивана Кузьмина посадские с охотниками из войска Разина заново укрепляли город, казаки на многочисленных кругах решали, что делать дальше — идти на Астрахань или на север.

На сбор дворянских полков требовалось не меньше месяца. Казалось, следовало исторопиться, ударить на Тамбов, поднять тех самых крестьян под Тулой, что толпами бежали некогда к Василию Усу. Или уж плыть по Волге к Саратову, Симбирску, Нижнему Новгороду. На эти предложения казаки отвечали решительным молчанием.

Все чаще произносилось тревожное словцо «дуван». Война шла по непривычным для казаков законам. Бескровное падение Царицына лишило их добычи. Они кричали на кругах: «Волга отныне — казацкая река! Что на воде, то наше». Прея на солнышке в заношенных персидских кафтанах, они высматривали на слепящей чешуе реки купеческие суда — бусы и насады.

Голутвенное войско продолжало расти: прослышав о взятии Царицына, к Разину шли люди из Слободской Украины и с Днепра. Дон сильно опустел. Корнила Яковлев писал Степану Тимофеевичу, что «от калмык и едисан казакам стало тесно», усилились набеги степных людей на городки. Разин не собирался возвращаться, но письма крестного показывали, что Дон — надежный тыл. Туда уже была отправлена часть пушек из Царицына и едисанский полон.

После очередного круга возмутился Максим Осипов. Он явился в шатер к усталому, охрипшему Степану Тимофеевичу и попросил:

— Отправь меня в Россию. Я с сотней казаков подниму уезды.

— Мне учинилась весть, — остудил его атаман, — что на Царицын идет приказ стрельцов. Придется их встречать. И в Астрахани не дремлют. Астрахань будем брать!

— На что нам Астрахань? Нас в коренной России ждут!

— И в Астрахани ждут. Дон — близко, Астрахань да Царицын станут нам крепким тылом. Для того Астрахань нам нужна, чтобы войско сохранить: казну пополнить, казаков подкормить. Казак воюет не хуже дворян, а тех государь, сам знаешь, как подкармливает. Мужики когда еще подымутся, у казаков сабли наготове. Государь воинских людей не зря подкармливает: не дорого число, а дорого уменье.

— Меня, Максим, самого гложет, зачем мы тут сидим, когда Разрядный уже дворян сбирает по уездам. А только я не о дворянах думаю, а думаю про черный московский люд. Посадские, стрельцы. Потянут они с нами заодно, не страшно и дворян. А не потянут, сгинем.

— По грамотам из Москвы — ждут нас там.

— На то и вся моя надежда. Ты не бывал в Москве, а я-то помню, какие там стены. Одной нашей силой никак не пробить.

Максим примолк. Впервые Разин так откровенно высказал свою надежду и главную тревогу. Чем больше думал Осипов об атамане, чем пристальнее присматривался к нему, тем тверже убеждался, что Разин — человек расчетливый и скрытный. Никто из атаманов не умел так жестко гнуть свое, как он. И в то же время он ни разу не преступил постановления круга. Умел ждать и вышелушивать из этих постановлений то, что отвечало его главным замыслам. Наверно, казакам, привыкшим видеть в Разине рубаку-атамана, было бы странно слышать, что уповает он на домовитый черный московский люд. Осипов вспомнил, что ни один из атаманов так долго не якшался с дьяками, как Разин. И на широком лбу Степана Тимофеевича почудилась ему восковая печать…

— Голодные да нищие явилися ко мне, — тихо заговорил Разин, когда Максим хотел уже, не вынесши молчания, вставать и уходить. — Надеются, что я — отец им. А я, Максим, желаю быть отцом не нищим, а всему народу. Народ наш — черный, посадский и крестьянин, — народ наш домовит, трудолюбив. С ярыгами хорошо гулять, а жизнь вершат трудовые да домовные люди. Я хочу государя встретить, я с ним часто во сне беседую. Я бы сказал ему, что не в дворянах сила, а в черных тяглецах. Они по-своему, без волокитчиков, устроются. Тогда и бумаги можно передрать. И жить…

Семен Иванович Львов хмуро и тревожно разглядывал загадочные лица своих стрельцов, оструганные астраханскими ветрами. За солдат он был спокойнее: в последнюю минуту в них взыграет вколоченная батогами привычка к исполнению команды и стадный инстинкт… Стрельцы, в разное время высланные из Замосковья, выглядели толпой угрюмых, навек обиженных сирот, не понимающих, зачем им защищать своих обидчиков. Безвинных в Астрахань не посылали.

Князь Львов и сам приехал не своим хотеньем. Он был обязан Степану Разину тем, что тот не убежал обратно в Персию, когда стрельцы подкараулили его при устье Волги. Тогда Степан поверил Львову, взял милостивую государеву грамоту, явился в Астрахань…

Он тогда подарил Разину образ богоматери, назвал своим сыном. Такое умиление испытал.

Полки млели в боевом порядке, пора было кричать напутственное слово. Воры уже сосредоточились на дальнем краю поля, за неглубокой балкой, замкнув прибрежную степь и создав ложное впечатление многолюдства. Коли действовать по испытанным правилам, скоро сей круг порвется и развалится. Об этом и заговорил Семен Иванович, сперва негромко, как бы советуясь с ближними людьми, а при имени государя подняв голос до ликующего крика.