Вячеслав Усов - Огненное предзимье: Повесть о Степане Разине

Рот сразу признался, что по поводу порядков, установившихся в Астрахани, испытывает великое сомнение. Не лучшие люди забирают власть и слишком жадно говорят о крови. Чьей? Для начала — детей боярских, пишущих письма в Россию и на Дон. Митрополита и князя Львова обвиняют в том, что они призывают к Астрахани государевых воевод.

Разин ведь говорил перед отъездом Грузинкину и Ветчине — не троньте дворян, оставшихся в Астрахани добровольно! Али они забыли?

— Ныне, — грустно ответил Рот, — Василий Родионыч какой-то страшной обливой — кожной болезнью — страждет, того гляди, помрет. Другой правитель — столетний старец, астраханец. А все решает круг, на коем верховодят те же — Грузинкин, Ветчина да Федька Шелудяк.

— Без круга — никуда, — рассеянно одобрил Разин. Рот несогласно отмолчался.

— Алеша, — неожиданно ласково молвил Степан Тимофеевич. — Про казну мне нечего сказать, Астрахань далеко. Коли приду туда, решим. Одно велю — не трогать, не дуванить.

Он замолчал и долго думал, какое слово утешения забросить через степи и стены обреченным людям. Если посадских и стрельцов возьмут с оружием в руках, их ждет неумолимый суд.

— Я одному тебе поверю, батько, — не выдержал Ларин. — Спасаться али биться нам?

Разин сжал рукоять кинжала.

— Зубами… Зубами вцепиться в стены! Чтоб с кровью досталось им! И чтобы долго — слышь, Алешка! — долго помнили. То последний мой наказ.

В середине апреля к малолюдному Кагальнику явился Корнила Яковлев с Донским войском. В кровавой сумятице боя Разин был окружен и схвачен. Его отвезли в Черкасск в ожидании распоряжений из Москвы.

Горе изгнания скулило по дорогам морозными полозьями, скрипело катанками и лаптями по тайным тропам. Людей везли на север, люди бежали на восток от мстительного суда.

Распопа Григория Яковлева сослали в Холмогоры на вечное житье и забрали в стрельцы. Ему еще и повезло. Все знали, что он ушел от атамана, разругавшись с ним. Других за воровские письма казнили смертью. Но он недолго прожил в Холмогорах.

Попробуй служить даже и ради пропитания семьи, когда тебя гоняют ловить и бить своих. Крестьяне пробовали бежать на Север и в Сибирь… Они не ведали, что вездесущая бумага опередила их.

«И вы б в Сибири велели учинить заказ крепкой: буде ис тех воров где объявятся в сибирских городех… и они б, сибиреня… про тех воров проведывали накрепко и, поймав, приводили к вам в Тоболеск».

Как понимал Григорий тщетность этого всероссийского побега, так ощущал он и зряшность, и преступность собственной сохраненной жизни. Случалось, в одиноком ночном дозоре ему хотелось умереть. И никого, даже детей не было жаль.

Когда он получил письмо от лысковского попа Ивана, он был уже готов на все, только бы переломить судьбу. «Не наемник я, но душу свою полагаю за овцы!» — привел отец Иван слова апостола. Григорий верил, что может принести утешение людям, вышедшим живыми из дворянской бойни.

Как раньше он уходил от плачущей жены, испытывая одну безжалостную тягу вдаль, так и теперь ушел он ночью, только украдкой благословив детей. Зная расположение застав, он миновал их. В начале марта оказался в сосновом Закудемском стане Нижегородского уезда, где ждал его отец Иван.

Почему — там, а не в ином многострадальном селении, где измученные люди тоже ждали утешения и совета?

В разгар войны крестьяне Закудемского стана были особенно уверены в победе. Это они кричали громче всех: «Нижний нам, конечно, сдастся!» Теперь они болезненней других переносили тяжесть поражения и ожидание расплаты. Она бы давно настигла их, если бы после разгрома войска Максима Осипова они, как большинство крестьян, вышли из леса.

Всю осень на правобережье Волги не только мужчины, но женщины и дети тысячными толпами скрывались от воевод. Леонтьев и Щербатов отлавливали, загоняли их и приводили к крестному целованью. Взятых с оружием и просто уличенных в бунте казнили смертью, калечили кнутом и отрубанием рук и пальцев. Закудемские крестьяне, семей пятнадцать — двадцать, договорились укрыться в одном овражистом урочище, в верховьях речки Кудьмы.

Глубокие снега отгородили их от родных деревень и села с губным старостой — выборным из дворян, ведавшим дела о душегубстве, разбое, воровстве, как стали называть неподчинение властям. Еще до рождества ненастными ночами вывезли они из своих заброшенных домов припас — зерно, капусту, репу. Скотину по большей части закололи и заморозили, оставив пяток смирных телок и бычка. Брезжила у них надежда, что если продержаться в безвестности одно лето, посеяв на лесных делянах немного ячменя, то все как-нибудь образуется: либо о них забудут, либо удастся уйти на дальние и вольные земли. В вольные земли крестьяне верили так же определенно, как в бога, только не знали, где они. Отец Иван, они считали, знает.

Жили в землянках, зерно хранили в ямах. К Максиму Осипову, а теперь — в лесное убежище ушли хозяйственные мужики, умевшие наладить жизнь. Только бы не мешали… В лесу было голодновато, но счастливо и вольно. Они достойно встретили и проводили рождество, на масленицу пекли ячменные блины — Григорий Яковлев как раз попал на них. С шестого марта в тот год пошел великий пост, крестьяне перешли на рыбу и капусту, благо ни молока, ни мяса не осталось. Рыбку ловили в озерных прорубях, протаскивая сети — способ древний и верный. Заранее приискивали поляны, где можно будет без пожога высеять ячмень: лишний дым был им ни к чему.

Но жить одним телесным человек не может. Он должен верить в собственную правоту перед людьми и богом. Господский бог остался в сельской церкви при скучном, жадном и малограмотном священнике. И стало пустовато на душе. Хотелось, чтобы умный и добрый человек убедил тебя, что тебя все-таки ждет спасение — без церкви, без икон в серебряных окладах и без разбавленного вина причастия.

Отец Иван долгими вечерами жег лучину и читал писание, послания протопопа Аввакума и одну древнюю отреченную книгу, подобранную в разоренном Макарьевом монастыре. В ней были сшиты вместе разные тетради — от рассуждений холопьего вероучителя Косого до писем князя Курбского — оба бежали когда-то от Ивана Грозного в Литву. Читал не только для себя, но и крестьянам, сбиравшимся в его землянку ради утешительных бесед. Чем больше он читал, тем становилось яснее и ему, и им, что только теперь, уйдя от душегубцев, они живут не только правильной жизнью, но и истинной верой. Зло власти срасталось в их сознании с церковным злом, отчего все, чем утешались они в покинутых церквах, представилось соблазном, дьяволовым наущением. Пришла пора искать прямого, истинного утешения в отдельной жизни и отдельной вере.