Кейт Мосс - Огненные палаты

Если завещание существует, где оно может находиться? Голоса молчат.

В книге Екклесиаста говорится, что всему свое время и время всякой вещи под небом.

Сегодня, возложив мою левую руку на святую католическую Библию, а в правую по собственной воле взяв перо, пишу я эти строки. Это моя торжественная клятва, которая отныне не может быть нарушена. Клянусь всемогущим Богом, что не позволю отродью гугенотской шлюхи лишить меня того, что принадлежит мне по праву.

Скорее, я убью эту тварь.

– Простите меня, святой отец, ибо я согрешил. Я не был на исповеди уже… – Пит наобум назвал первую же пришедшую в голову цифру: – Двенадцать месяцев.

В другом конце исповедальни собора Сен-Назер кашлянули. Приблизив лицо почти вплотную к зарешеченному оконцу, которое отделяло священника от кающегося грешника, Пит вдруг почувствовал характерный запах масла для волос, которым пользовался его друг, и у него перехватило дыхание. Как странно, что столько лет спустя от запаха у него по-прежнему могло защемить сердце.

Они познакомились с Видалем десять лет назад, когда оба были студентами в Коллеже-де-Фуа в Тулузе. Сын французского купца и голландской проститутки, которая занялась этим ремеслом от безысходности (потому что в противном случае им с сыном было бы попросту нечего есть), Пит был способным, хотя и без гроша в кармане, студентом. Обладая острым умом и несколькими рекомендательными письмами, он употребил их на то, чтобы получить образование в области церковного права, гражданского права и теологии.

Видаль же происходил из знатного, хотя в последнее время и впавшего в опалу, тулузского рода. Его отца казнили за измену, а принадлежащие семье земли отошли в казну. В коллеж его приняли исключительно благодаря дяде, богатому и влиятельному стороннику семьи Гиз.

Будучи изгоями, оба выделялись на фоне своих однокашников, в большинстве своем не горевших желанием учиться, любознательностью и прилежанием. Они очень быстро сдружились и почти все свое время проводили в обществе друг друга. Бражничая, смеясь и дискутируя далеко за полночь, они изучили характеры друг друга лучше, чем свои собственные, со всеми их недостатками и достоинствами. Могли договорить друг за друга начатую фразу и знали, что подумал другой, еще прежде, чем тот успевал облечь свою мысль в слова.

Они были близки, как братья.

Поэтому для Пита не стало неожиданностью, когда по завершении образования Видаль принял духовный сан. Разве был лучший способ вернуть их семье утраченное состояние, нежели стать частью организации, которая лишила их древних прав? Его продвижение по служебной лестнице было стремительным: от викария приходской церкви в городке Сен-Антонен-Нобль-Валь до духовника знатного семейства в От-Валле, откуда он вернулся в собор Сен-Этьен каноником. О нем уже поговаривали как о будущем епископе Тулузском.

Пит избрал другую стезю.

– И что же все это время мешало вам приникнуть к благодати Божией, сын мой? – спросил Видаль.

Прижав ко рту платок, Пит склонился к разделявшей их деревянной решетке.

– Святой отец, я читал запрещенные книги и почерпнул в них много ценного. Я писал памфлеты, подвергающие сомнению авторитет Священного Писания и Отцов Церкви, я клятвопреступничал и поминал имя Господне всуе. Я впал в грех гордыни. Я прелюбодействовал. Я… лжесвидетельствовал.

Это последнее признание было, по крайней мере, правдой.

По ту сторону негромко ахнули. Был ли Видаль потрясен этим перечнем грехов или узнал его голос?

– Вы искренне раскаиваетесь в прегрешениях против Господа? – осторожно спросил Видаль. – Вас страшат лишение Царства Небесного и адские муки?

Пит против воли почувствовал себя вовлеченным в знакомый ритуал. Его утешала мысль о том, сколько человек до него преклоняли колени на этом же месте, смиренно опустив головы и ища прощения своих грехов. На мгновение он ощутил какую-то связь со всеми теми, кто, очистив свою душу исповедью, выходил из этих стен в мир возрожденным заново.

Все это, разумеется, было иллюзией. Неправдой от начала и до конца. И тем не менее именно это давало старой религии такое влияние, такую власть над людскими душами и умами. Пит с изумлением обнаружил, что даже теперь, после всего того, что он перевидал и выстрадал во имя Бога, он все равно готов повестись на сладкие обещания слепых догм.

– Сын мой? – снова подал голос Видаль. – Почему вы закрыли свое сердце от Божией благодати?

Решающий миг настал. На небе нет замков, как нет и необходимости в посредничестве чужих людей, которые говорили бы от его имени на давным-давно мертвом древнем языке. Его судьба принадлежит ему. Пит должен открыться. Когда-то они, появившиеся на свет с разницей всего в один день, в третьем месяце одного и того же года, были близки, как братья, но после яростной ссоры, произошедшей между ними пять лет назад, они так и не помирились, а с тех пор мир изменился к худшему.

Если Пит откроется, а Видаль выдаст его властям, пощады ему не будет. Он знавал людей, оказавшихся на дыбе за гораздо менее серьезные вещи. Но с другой стороны, если его друг остался человеком столь же принципиальным, каким был в дни их юности, еще есть шанс, что все между ними можно исправить.

Пит собрался с духом и впервые с тех пор, как вступил под своды собора, заговорил своим голосом, перестав скрывать выговор человека, чье детство прошло на дне Амстердама, приправленный, однако, сочными оборотами, усвоенными за время жизни на Юге.

– Я не смог выполнить своих обязательств. Перед моими учителями и благодетелями. И перед моими друзьями…

– Что вы сказали?

– Перед моими друзьями. – Он сглотнул. – Перед теми, кто был мне дорог.

– Пит, это ты? Неужели?

– Я рад тебя слышать, Видаль, – отозвался тот срывающимся от волнения голосом.

По ту сторону оконца снова негромко ахнули.

– Это больше не мое имя.

– А когда-то было твоим.

– Очень давно.

– Пять лет назад. Не так уж и давно.

Воцарилась мертвая тишина. Потом с противоположной стороны послышалось слабое шевеление. Пит едва отваживался дышать.

– Друг мой, я… – начал он.

– Ты не имеешь права называть меня другом после того, что ты сделал, что ты сказал. Я не могу…

Голос Видаля пресекся. Пропасть между ними казалась неодолимой. Потом до Пита донесся знакомый звук: Видаль принялся барабанить пальцами по деревянной стенке исповедальни. В юности он всегда так делал, когда размышлял над каким-нибудь особенно сложным вопросом права или вероучения. Выбивал ритм на своем столе, на скамье или прямо на земле под вязом посреди двора Коллежа-де-Фуа. Видаль утверждал, что так ему легче думается. Их преподавателей и однокашников это отвлекало.