А. Куприн - Зоркое око

– Японца, Никита Егорыч, турнуть здорово надо. Набил им брюхо землей – и в море.

– Японец народ маленький, а с маленького спрос какой?

Дешевый народ. Так, вроде папироски – будто и курево, и дым идет, а так – баловство. Трубка, скажем, дело другое.

В леса и сопки, клокоча, с тихими усталыми храпами вливались в русла троп ручьи людей, скота, телег и железа.

На верху в скалах сумрачно темнели кедры. Сердца, как надломленные сучья, сушила жара, а ноги не могли найти места, словно на пожаре.

Опять позади раздались выстрелы.

Несколько партизан отстали от отряда и приготовились отстреливаться.

Окорок разливчато улыбнулся:

– Нонче в обоз ездил. Патеха-а!.

– Ну?

– Петух орет. Птицу, лешаки, в сопки везут. Я им баю, жрите, мол, а то все равно бросите.

– Нельзя. Без животины человеку никак нельзя. Всю тяжесть он потеряет без животины. С души-то, тяжесть…

Син-Бин-У сказал громко:

– Казаки цхау-жа! Нипонса куна, мадама бери мала-мала. Нехао, казака нехао! Кырасна русска7…

Он, скосив губы, швыркнул слюной сквозь зубы, и лицо его, цвета песка золотых россыпей, с узенькими, как семячки дыни, разрезами глаз, радостно заулыбалось.

– Шанго8!..

Син-Бин-У в знак одобрения поднял кверху большой палец руки.

Но не слыша, как всегда, хохота партизан, китаец уныло сказал:

– Пылыоха-о9…

И тоскливо оглянулся.

Партизаны, как стадо кабанов от лесного пожара, кинув логовища, в смятении и злобе рвались в горы.

А родная земля сладостно прижимала своих сынов –

итти было тяжело. В обозах лошади оглядывались назад и

7 Казаки плохи. Японец — подлец, женщин берет. Нехорошо. Казаки плохи…

8 Хорошо.

9 Плохо…

тонко с плачем ржали. Молчаливо бежали собаки, отучившиеся лаять. От колес телег отлетала последняя пыль и последний деготь родных мест.

Направо в падях темнел дуб, бледнел ясень.

Налево – от него никак не могли уйти – спокойное, темнозеленое, пахнущее песками и водорослями – море.

Лес был, как море, и море, как лес, только лес чуть темнее, почти синий.

Партизаны упорно глядели на запад, а на западе отсвечивали золотом розоватые граниты сопок, и мужики через просветы деревьев плыли глазами туда, а потом вздыхали, и от этих вздохов лошади обозов поводили ушами и передергивались телом, точно чуя волка.

А китайцу Син-Бин-У казалось, что мужики за розовыми гранитами на западе желают увидеть иное, ожидаемое. Китайцу хотелось петь.

III

Никита Вершинин был рыбак больших поколений.

Тосковал он без моря – и жизнь для него была вода, а пять пальцев – мелкие ячейки сети все что-нибудь да и попадет.

Баба попалась жирная и мягкая, как налим. Детей она принесла пятерых – из года в год, пять осеней – когда шла сельдь, и не потому ли ребятишки росли светловолосые –

среброчешуйники.

В рыбалках ему везло, на весь округ шел послух про него «вершининское» счастье, и когда волость решила итти на японцев и атамановцев, – председателем ревштаба выбрали Никиту Егорыча.

От волости уцелели телеги, увозящие в сопки ребятишек и баб. Жизнь нужно было тесать, как избы, неизвестно еще когда, – заново, как тесали прадеды, приехавшие сюда из пермских земель, на дикую землю.

Многое было непонятно – и жена, как в молодости, не желала иметь ребенка.

Думать было тяжело, хотелось повернуть назад и стрелять в японцев, американцев, атамановцев, в это сытое море, присылающее со своих островов людей, умеющих только убивать.

У пришиби10 яра бомы11 прервали дорогу и к утесу был приделан висячий, балконом, плетеный мост. Матера 12 рвались на бом, а ниже в камнях билась, как в падучей, белая пена стрежи13 потока.

Перейдя подвесный мост, Вершинин спросил:

– Привал, что ли?

Мужики остановились, закурили.

Привал решили не делать. Пройти Давью деревню, а там в сопки близко и ночью можно отдыхать в сопках.

У поскотины14 Давьей деревни босоногий мужик с головой, перевязанной тряпицей, подогнал охлябью игренюю лошадь и сказал:

– Битва у нас тут была, Никита Егорыч.

10 Подножие яра — крутой скалистый берег.

11 Камни, преграждающие течение потока.

12 Главная сила струи потока.

13 Сильнейшие струи матеры.

14 Ограда вокруг деревни, в которой пасется скот.

– С кем битва-то?

– В поселке. Японец с нашими дрался. Дивно народу положено. Японец-то ушел – отбили, а, чаем, придет завтра. Ну, вот мы барахлишко-то свое складывам, да в сопки с вами думам.

– Кто наши-то?

– Не знаю, парень. Не нашей волости должно. Хрисьяне тоже. Пулеметы у них, хорошие пулеметы. Так и строгат.

Из сопок тоже.

– Увидимся!

На широкой поселковой улице валялись трупы людей, скота и телег.

Японец, проткнутый штыком в горло, лежал на русском. У русского вытек на щеку длинный синий глаз. На гимнастерке, залитой кровью, ползали мухи.

Четыре японца лежали у заплота ниц лицом, точно стыдясь. Затылки у них были раздроблены. Куски кожи с жесткими черными волосами прилипли на спины опрятных мундирчиков, а желтые гетры были тщательно начищены, точно японцы сбирались гулять по владивостокским улицам.

– Зарыть бы их, – сказал Окорок, – срамота.

Жители складывали пожитки в телеги. Мальчишки выгоняли скот. Лица у всех были такие же, как и всегда –

спокойно деловитые.

Только от двора ко двору среди трупов кольцами кружилась сошедшая с ума беленькая собачонка.

Подошел к партизанам старик с лицом, похожим на вытершуюся серую овчину. Где выпали клоки шерсти, там краснела кожа щек и лба.

– Воюете? – спросил он плаксивым голосом у Вершинина.

– Приходится, дедушка.

– И то смотрю – тошнота с народом. Николды такой никудышной войны не было. Се царь скликал, а теперь, –

на чемер тебя дери, сами промеж себя дерутся.

– Все равно, что ехали-ехали, дедушка, а телега-то –

трах! Оказыватся, сгнила давно, нову приходится делать.

– А?

Старик наклонил голову к земле и, словно прислушиваясь к шуму под ногами, повторял:

– Не пойму я… А?..

– Телега, мол, изломалась!

Старик, будто стряхивая с рук воду, отошел бормоча:

– Ну, ну… каки нонче телеги. Антихрист родился, хороших телег не жди.

Вершинин потер ноющую поясницу и огляделся.

Собачонка не переставала визжать.

Один из партизан снял карабин и выстрелил. Собачонка свернулась клубком, потом вытянулась всем телом, точно просыпаясь и потягиваясь. Издохла.

IV

Мужик с перевязанной головой опять ускакал, но через несколько минут бешено выгнал обратно из переулка свою игренюю лошадь.

Тело его влипло в плоскую лошадиную спину, лицо танцовало, тряслись кулаки и радостно орала глотка:

– Мериканца пымали, братцы-ы!..

Окорок закричал:

– Ого-го-го!..

Трое мужиков с винтовками показались в переулке.