А. Куприн - Зоркое око

— Разве можно? – нахмурившись, говорит длинный киргиз – начальник милиции.

— Можно. Тебе дело какое? – крутя жиденькую бородку, вызывающе отвечает приехавший бай.

Он спорит, он нещадно ругается. Начальник милиции подходит к другим.

— Отвяжите лошадей!

Над ним издеваются, смеются в лицо.

— Хорошо, – отвечает начальник милиции.– Я оштрафую вас.

Тогда бородатый делает знак остальным. Они бросаются скопом. Взмахи ножей, вскрик, и начальник милиции мертвый лежит на земле.

Так начался этот день.

Съехавшаяся на базар банда вскакивает на лошадей. . В

кооператив влетает орава.

— Давай спички!

За прилавком молодая киргизка, комсомолка.

— На, друг, бери. Давай две копейки!

— Э... Две копейки?

Женщина взвизгивает под ударом камчи.

— Что делаешь? Зачем бьешь?! – кидается к прилавку ее муж.

Орава убивает киргизку и ее мужа.

. .Десяток приехавших входит в комнату Тихонова, Тихонов только что проснулся. Встает, шлепает к ним босиком.

— Здравствуйте, товарищи. Что хорошего скажете?

Вместо ответа из-за спины других – пуля. Тихонов, не вскрикнув, падает на пол. .

По Гульче – вой и стрельба. Жители бегут в горы. Басмачи ловят их, расстреливают и режут. Над Гульчой занимается пламя. Местный судья бежит в горы. В кобуре –

наган, в кармане – маузер. Басмач подскакивает к судье, в упор наставляет винтовку.

— Давай оружие!

Судья срывает с плеча наган, бросает его на землю.

Басмач спрыгивает за наганом, наклоняется. Судья вынимает из кармана маузер и, влепив заряд в голову басмача, поднимает наган, вскакивает на басмаческого коня, скачет в горы. Судья остается жив. Впрочем, и басмач тоже жив.

Через месяц я видел его: рана на его голове отлично зарубцевалась.

. .Гульча горит. Трещит телефон в почтовой конторе.

Трещат двери, и телефон умолкает. Из Суфи-Кургана срывается начальник заставы Любченко с одиннадцатью пограничниками. Они мчатся к Гульче. На заставе осталось всего семь пограничников.

Вечер. Черное небо. Нет, не черное – красное, потому что Гульча горит. По небу прыгают красные отсветы. Басмачи грабят истерзанную Гульчу. Двенадцать всадников, озаренных красным светом, на карьере спускаются с перевала. Лошади взмылены и хрипят. Завтра этих лошадей нужно будет убить: они загнаны. Но сегодня в них боевая взволнованность, и седоков своих они не подведут.

Двенадцать пограничников окружают Гульчу. Своим скорострельным маузером Любченко подражает пулемету, которого у него нет. Бой. Сотни басмачей бегут из черной, горящей Гульчи. Любченко входит в поселок. Сегодня на всю ночь хватает работы: патрули, восстановление телефона, перевязка раненых. Надо собрать убитых и похоронить их. Костры басмачей горят на окружающих сопках. Доносятся крики, ругательства, вой.

Из Оша на автомобилях до перевала Чигирчик, а дальше пешком спешит небольшой отряд. Из Оша мчатся два эскадрона маневренной группы. Они будут здесь послезавтра – 23 мая, во второй половине дня.

Часть банды собирается в глухих ущельях и снова пускается в путь: спешит в Суфи-Курган, чтобы взять заставу и разгромить ее так же, как разгромлена Гульча.

Утром 22 мая в Ак-Босоге мы ничего об этом не знали, а потому и решили двинуться в Суфи-Курган.

В Памирской экспедиции Академии наук в 1928 году работал киргиз Джирон. Он бедняк и хороший человек: старый знакомый Юдина. Джирон живет в кочевке

Ак-Босога, за два километра от нас, через реку. Посылаем за ним киргиза, известившего нас о басмачах и спокойно дожидавшегося нашего решения за палаткой.

Бойе потягивается, встает – веселый, смешливый. Коротко сообщаем ему..

— Басмачи? Да ну? Вы знаете – меня не надуете. Вот здорово придумали: басмачи! Ха-ха! Ну что ж, им не поздоровится. Я восемьдесят человек перестреляю. Я же призовой стрелок! Вот так одного, вот так другого...

— Юрий Владимирович, – тихо произношу я, – серьезно вам говорю: басмачи.

— Так я вам и поверил!

Бойе моется, прыгает, шутит.

Пьем чай в большой палатке. Приезжает Зауэрман.

Приезжает Джирон. Коротко сообщают: лошадей нет, но можно достать ишаков и верблюдов. Бойе видит: мы не шутим. Сразу присмирел, молчит. Изредка почти про себя:

— Вот это номер.. Ни за что б не подумал. . Что же теперь делать?

Бойе растерян. У него, как всегда, все чувства наружу.

Он не умеет размышлять про себя.

3

Собирались мы долго. Ждали верблюдов, перебирали вещи – часть мы берем с собой, часть оставляем на хранение Джирону: укладываем, связываем во вьюки. Зауэрман уехал один, не захотел дожидаться нас, высказав убеждение, что его, живущего здесь двадцать лет, не тронет никто. Он обещал в случае опасности вернуться к нам.

Лагерь кишел понаехавшими с делом и без дела советчиками, любопытными. Привели верблюда – что нам один верблюд?

Час спустя привели второго.. Мало! Мы ждали. Мне было нечего делать, и, разостлав на траве одеяло и разлегшись на нем, я писал подробный дневник за два дня и закончил его словами:

«10 утра. Вещи сложены. Ждем верблюдов. Сами пойдем

пешком. В рюкзаках – все необходимое, на всякий случай.

Оружие вычищено и смазано, кроме берданки, у которой сло-

ман боек и к которой патронов нет...»

Юдин ходил по лагерю, объяснялся с киргизами, распоряжался. Бойе валялся на траве лицом к небу, нежась на солнце; я фотографировал лагерь, составлял опись имущества, оставляемого Джирону, – фураж, мука, котел, арканы, палатки караванщиков, ушедших на Капланкуль, мешки, железные «кошки», топор, что-то еще. Привели осла, привели еще двух верблюдов, Джирон все-таки достал нам трех маленьких – несоразмерных с нашими седлами – лошадей. Заседлывали, вьючили; в одиннадцать часов тридцать минут выступили: сначала караван, за ним мы верхами. Осман пешком. Встретили двух киргизов, спросили их: «Как там?» – и киргизы сказали: «Хорошо, спокойно». Было жаркое солнце, был полдень. Горы сияли белым великолепием снегов; мы переезжали вброд, реку, пересекали долину; трава пестрела маленькими цветами.

Мы дышали сладким полынным воздухом, поднимались на перевал высотой три тысячи метров – это был Кызыл-Белес, или по-русски Красная спина.

Три киргиза, нанявшихся к нам караванщиками, шли молча, подвернув к поясам полы халатов, уставали, влезали на вьюки верблюдов. Возможность нападения басмачей мы допускали только теоретически, потому что была внутренняя уверенность в безопасности сегодняшнего пути.

Скорей для очистки совести мы поглядывали по сторонам и были совершенно спокойны. Мы даже не торопились, да с вьюками и нельзя торопиться; мы смеялись, острили в меру отпущенных нам талантов, злословили друг над другом, подтрунивали и не обижались.