А. Куприн - Зоркое око

. .оглянулся – Бойе передает Юдину карабин: «он испортился. . Георгий Лазаревич, он испортился»...

. .все трое (тут Османа я не видал) – мы медленно, прикрываясь лошадьми, отходим к тому берегу (к левому, противоположному). . Пули очень глупо (как кузнечики?) прыгают по камням.

. .взглянул назад: рыжая отвесная стена. Хочется бежать, но надо (почему надо?) идти медленно...

Юдин и я, прикрываемые лошадьми, ведем их в коротком поводе, а Бойе тянет свою за повод, – сам впереди, –

торопился, что ли? И еще: верблюды наши стоят спокойно и неподвижно, словно понимают, что их это не касается. А

поодаль, также спокойно и неподвижно, три караванщика,

– их тоже это не касается. Двоих из трех я никогда больше не видел.

Опять обрывки:

. .Бойе и Юдин впереди меня. Бойе сразу присел, завертелся, вскочил, корчась и прижимая к груди ладонь.

— Павел Николаевич, меня убили. . Георгий Лазаревич.. убили! – голос недоуменный и – не могу иначе выразить – как бы загнанный.

Юдин был подальше, я ближе. Я крикнул (кажется, резко):

— Бегите!., бросайте лошадь, бегите!.

Бросил лошадь сам и устремился к нему. Бойе побежал согнувшись, шатаясь. Шагов десять, и как-то сразу –

неожиданной преградой – река, но тогда я этого не заметил, я почувствовал только особую, злобную силу сталкивающего меня, сбивающего с ног течения. Бойе упал в реке, и его понесло. Я прыгнул на шаг вперед («Ну же, ну.. »), схватил Бойе под плечи – очень тяжел, обвис, вовсе безжизнен. Еле-еле (помню трудный напор воды в мои колени) выволок его на берег. . Пули – видел их – по воде хлюпали мягко и глухо... «Тащить дальше?..» Тело в руках, как мешок. Я споткнулся, упал. «Нет, не могу...» Положил его на пригорок гравия, побежал зигзагами, пригибаясь, споткнулся опять. Падая, заметил: плоского валуна коснулись одновременно моя рука и пуля. «Попало?..» Нет...

Дальше. (Юдин позже сказал мне: «Вижу, упал. . ну, думаю, второй тоже. .»)

Добежав до откоса левобережной террасы, я полез, карабкаясь, вверх по склону. Но он встал надо мной отвесом.

Я цеплялся руками и прокарабкался вверх на несколько метров. Земля осыпалась под пальцами. В обычных условиях, конечно, я не одолел бы такого обрыва. А тогда, помню, задохнулся и с горечью взглянул на остающиеся несколько метров стены. Невозможно. . У меня не хватало дыхания. Остановился. Правее, на узкой осыпи, остановились, как и я, Осман и Юдин...

Я пробирался к ним и увидел маленькую нишу, встал в нее спиною к скале, встал удобно, крикнул (хотелось пить):

— Георгий Лазаревич! Идите сюда! Тут прикрытие...

Юдин посмотрел на меня: он был бледен, поразительно бледен, – посмотрел и безнадежно махнул рукой:

— Какое это прикрытие!..

2

Стрельба прекратилась. Несколько минут выжидания.

Внизу галечное ложе, река. За нею – высокая стена берега, и по кромке то здесь, то там – мелькание голов. Под стеною

– четыре спокойных верблюда. Внизу, направо, – неподвижно, навзничь лежащий Бойе. Над нами сзади уже слышны крики: мы взяты в кольцо.

Юдин передал мне карабин.

— У меня ничего не выходит. . попробуйте починить.

Я тщетно возился с карабином: не закрывался затвор. .

— Нет, не могу... – Я вернул Юдину испорченный карабин.

В тот момент никто из нас не знал (да и не думал об этом), что будет дальше, через минуту. Впереди, над гребнем террасы, появилась белая тряпка; из щелки напротив карьером вылетел всадник, мчался вброд через реку, к нам.

Я снял с ремня кобуру, спрятал в полевую сумку. Правая рука с маузером на взводе лежала в кармане брезентовой куртки.

Всадник – я узнал нашего караванщика – осадил лошадь под нами, что-то кричит. Юдин и Осман ему отвечают. Разговор – по-киргизски. Я по-киргизски не говорю.

Басмачи предлагают нам сдать оружие.

Положение наше: нас трое, бежать некуда; прикрытия нет; отстреливаться нечем: испорченный карабин да два маленьких маузера, из которых бить можно только в упор.

Сзади – над нами, впереди – по всему гребню террасы повысовывались головы бесчисленных басмачей. Они ждут. Может быть, еще можно помочь Бойе? Говорю это

Юдину. Осман: «Нас все равно перережут». Но выбора нет.

Юдин передает всаднику бесполезный карабин. Маузеры не сдаем.

3

Потрясая над головой карабином, всадник летит назад под ликующий, звериный, отовсюду несущийся вой. Банда

– сто, полтораста, двести оголтелых всадников – карьером, наметом, хлеща друг друга нагайками, стреляя, вопя, пригибаясь к шеям коней, льется из щелок по ложу реки, по склонам – со всех сторон. Каждый – жаден, безумен и яростен. Опьянелая бешеная орда, суживая круг, пожирает пространство, отделяющее ее от добычи. Кто скорей до нее дорвется, тому больше достанется.

Навстречу, пешком, медленными шагами, по склону горы спускаются трое. Двое русских с маузерами в руках, один безоружный узбек. .

4

Нас взяли. Как вороны, они расклевали нас. Меня захлестнули рев, свист, вой, крики. . Десятки рук тянулись ко мне, обшаривали меня, разрывали все, что было на мне..

Меня мяли, рвали, раздергивали. . Бинокль, полевая сумка, маузер, анероид, компас, тетрадь дневника, бумаги, все, что висело на мне, все, что было в моих карманах, – все потонуло в мельканье халатов, рук, нагаек, лошадиных морд и копыт. . Разрывали ремни, не успевая снять их с меня. Каждый новый предмет вызывал яростные вопли и драку. Я стоял оглушенный, подавленный. Я молчал. И

вдруг я лишился кепки. Она исчезла с головы. Мне показалось это слишком, и я стал ожесточенно ругаться, показывая на свою голову. Сейчас я улыбаюсь, вспоминая, как тогда из всего, что со мной делали, возмутило меня только одно: исчезновение кепки. Почему именно это взорвало меня тогда, сейчас мне уже трудно понять. Но я ругался неистово и размахивал кулаками. И, самое удивительное, басмачи на мгновение стихли и расступились, оглядывая друг друга, и один молча показал рукою: измятая кепка спокойно лежала под копытом лошади. Я нырнул под лошадь, с силой оттолкнул ее ногу и выхватил кепку.. И

басмачи снова сомкнулись вокруг меня.

Когда меня обобрали до нитки, когда драка из-за вещей усилилась и сам я перестал быть центром внимания, я протолкался сквозь толпу. Никто меня не удерживал. Я

побежал к Бойе, склонился над ним. Он лежал навзничь.

Ботинки и пиджак были уже сняты с него, карманы выворочены наружу. Открытые и уже остекленевшие глаза его закатились, язык свернулся и словно разбух в приоткрытом рту, лицо было белым – странная зеленая бледность. Я

сжал кисть его руки: пульса не было. Я задрал рубашку на груди: вся грудь была залита клейкой кровью. Я скользил пальцами, искал рану. Подбежавший вслед за мной, так же, как и я, обобранный, Юдин пытался прощупать пульс и обнаружить признаки жизни. Сомнений, однако, не было.