А. Куприн - Зоркое око

Мургабцы не доехали до Суфи-Кургана двенадцати километров, только двенадцати. Попали в засаду. Отстреливались. Были обезоружены. Золотоискатель пытался бежать, его ранили и мгновенно схватили. Не попался только таджик. Он шел пешком, сильно отстал, услышав стрельбу, бежал. После многих бед и лишений, много дней спустя ему удалось вернуться на Пост Памирский.

Все это теперь знает читатель. Мы тогда знали только то, что мы видели.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

БАСМАЧЕСКИЙ ЛАГЕРЬ

1

Ночью мы сидели в юрте, в кругу тридцати басмачей; по их каменным лицам прыгали отблески красного, жаркого пламени. Мы тянули руки и ноги к костру, чтобы красный жар вытеснил из нас тот леденящий холод, от которого мы содрогались. Шел пар от нашей мокрой и рваной одежды. С отвращением отворачивались от еды и питья, поглощаемых басмачами, хоть и не имели ни маковой росинки во рту с утра. И руками, на которых запеклась кровь Бойе, смешавшаяся с глиной и конским потом, я отстранял чай, предложенный мне тайно сочувствовавшей нам киргизкой, забитой женой курбаши Тюряхана. Смотрели на деловитую дележку имущества, вынимаемого из наших ягтанов, и угрюмо молчали, когда ценнейший хрупкий альтиметр басмачи перешвыривали один другому, и нюхали его, и прикладывали к ушам: не тикает ли?

Условливались не говорить ни слова друг другу, чтобы басмачи не заподозрили нас в сговоре о бегстве. Беспокоились о судьбе Османа, который исчез на пути сюда и о котором басмач сказал: «Узбека увез к себе Суфи-бек. Узбеку хорошо». Слушали завывания ветра, когда вокруг нас вперевалку залегли спать басмачи, и передумывали прошедший день, показавшийся длиннее целого года. И, помню, не удержались от печальной улыбки, когда Юдин положил мокрые свои сапоги под голову – «чтоб не украли». Лежали, тесно прижимаясь друг к другу, чтобы усмирить холодную дрожь хоть своим собственным теплом, когда погас костер и ледяной ветер, поддувавший сквозь рваную боковую кошму31, пронизывал нас до костей. Спали, не заботясь о том, прирежут нас спящих или отложат резню до утра. Проснулись от грубых толчков и запомнили черное небо и великолепные звезды, стоявшие над отверстием в своде юрты. И не верили сами себе, что на час или два сон увел нас от всей этой почти фантастической обстановки. Слушали, как трещала ветвями арчи киргизка, вновь раскладывая костер. Снаружи храпели лошади, и до нас доносились понимаемые Юдиным крики спорящих:

— Куда их еще таскать? Надо тут, сейчас кончать с ними, зачем откладывать это дело?

. .И снова ехали на острых, больно поддающих крупах басмаческих лошадей, держась за спину сидящего в седле врага. Ехали из темной предутренней мглы в розовое утро, в солнечный тихий день по узкому, как труба, ущелью, по чуть заметной скалистой тропе, над лепечущим ручьем...

Над нами громоздились черные скалы, заваленные глыбами снега, всей весенней сочностью дышала в лощинах трава; цеплялись за нас, словно предупреждая о чем-то, темно-зеленые лапы арчи. Голод и жажда, неукротимые, мучили нас.

2

. .Дальше некуда. Врезались в самый Алайский хребет.

Высоко, почти прямо над нами – снега. Они тают, и вода

31 Кошма – войлок.

бежит вниз множеством тоненьких струй. Они соединяются в ручейки, несутся по скалам вниз, распыляются в воздухе тонкими водопадами. Отсюда видно, где родился тот ручей, над которым мы ехали. Расширившись, он бежит мимо нас, несет с собой мелкие камешки, скрывается за поворотом. Там, ниже, так, как десятки других ручьев, он вольется в мутную реку Гульчинку, вдоль которой вчера мы двигались караваном. Помутнев от размытой глины, он сольет свои воды с ней. И эти воды помчатся вниз в широком течении Гульчинки. Будут ворочать острые камни, окатывать их, полировать, чтобы стали они круглыми валунами; еще на несколько миллиметров углубят дно долины, помогая тем водам, которые за тысячи лет углубили долину на сотни метров, прорезали в ней крутостенные глухие ущелья.. Шутя и плещась, промчатся мимо заставы

Суфи-Курган, мимо Гульчи, до Ферганской долины. Здесь, нагретые солнцем, успокоенные, разойдутся арыками по хлопковым полям, по садам абрикосов, дадут им веселую жизнь... Опять соединятся с другими водами, текущими с гор так же, как и они, и все вместе ринутся в многоводную, великую Сырдарью, которая понесет их сквозь пески и барханы пустынь до самого Аральского моря, где забудут они о своем рожденье в горах, о снегах и отвесных скалах, о своем родстве со всеми среднеазиатскими реками, составляющими Сырдарью и Амударью и бесследно исчезающими в знойных азиатских пустынях. .

У ручья, который сейчас струится над нами, распыляясь в тонкие водопады, – долгая жизнь и долгий путь. А наша жизнь и наш путь – не здесь ли теперь окончатся?.

Налево от нас – очень крутой, высокий травянистый склон. Направо – причудливые башни и колодцы конгломератов, когда-то размытых все теми же горными водами.

А здесь, на дне каменной пробирки, – арчовый лес, травяная лужайка, перерезанная ручьем. Отсюда не убежишь...

На лужайке – скрытая от всех человеческих взоров кочевка курбаши Закирбая: шесть юрт. По зеленому склону и в арче пасется мирный, хоть и басмаческий, скот: яки, бараны. А здесь – женщины, дети, – у курбаши большая родовая семья. Все повылезали из юрт поглазеть на пленных.

Нас вводят в юрту. Поднимает голову, в упор глядит на нас из глубины юрты старик Зауэрман. Впрочем, мы не удивлены.

— Вы здесь?

Моргает красными глазами, удрученно здоровается:

— И вас?

— Да, вот видите.

— А где ваш третий?

— Убит.

— A-а.. убит. . Мерзавцы!. Ну и нам скоро туда же дорога. . на этот раз живым не уйду! – старик умолкает, понурив голову.

3

Тахтарбай – родной брат курбаши Закирбая. Юрта

Тахтарбая богата: одеяла, сложенные по стенкам, сундучки в подвесках, витых из шерсти, узбекская камышовая циновка, как ширма, по хорде отрезающая женскую половину юрты. Как всегда – посередине очаг с треногами, казанами,

кумганами32, а вокруг очага – грязные кошмы и бараньи шкуры – подстилка, на которой полулежим мы. В юрту набились басмачи; жена Тахтарбая хозяйничает за циновкой. В ушах – монотонный гул непонятных мне разговоров.

Я гляжу на корчащуюся в огне смолистую арчовую ветвь, на подернутый пеплом айран в деревянной чашке, на едкий дым, рвущийся в кружок голубого неба над моей головой. Еще не хочется верить, что мы в плену. Но не верить нельзя... Удивительно, что мы еще живы.

Мы условились не разговаривать. Юдин и Зауэрман знают киргизский язык. Прислушиваются. Каждый изгиб настроения басмачей им понятен. А я – как глухонемой.

Ловлю только лаконические фразы Юдина, произносимые украдкой, шепотом, без подробностей, – те отрывочные слова, которыми он уведомляет меня о важнейших поворотных пунктах событий.